Сосед будет сверху (СИ)

— Ну вроде того, — ответил дед. Он не улыбался, а Эмма сверкала фарфором. 
— Значит... Александра Сергеевна? Твоего сынишку же Сережей зовут?
— Сережей, — процедил дедуля почти что сквозь зубы.
— Как дела, Сашенька, какие планы на лето? — будто назло ему, лучилась радостью эта Робертовна. 
— Да вот готовится в кулинарный поступать и работу ищет, — нехотя произнес дед, прежде чем я открыла рот.
  
— О! — воскликнула Эмма, а дальше наговорила кучу восторженных слов о том, как ей повезло — она как раз искала помощницу. 
Взяв мой номер телефона, Робертовна пообещала позвонить в скором времени, а дальше дед о ней вроде как почти ничего не говорил.
— У них что, не остыло еще? — я кошусь на Кокоса, тот жмет плечами. 
— Ты же знаешь Поэта. Он парень горячий, у таких не остывает.
А тот самый «горячий парень 60+» так и торчит с сигаретой в зубах на краю участка, обрывая цветки с яблони.
Ну, кажется, деду и его депрессии помощь нужна. Скорая алкогольная!
— Деда?
— А?
Он не оборачивается, сидит на древней качели, уперся локтями в колени, а я падаю рядом. Тут, у самого забора под яблоней, на этих качелях вместе с электронной книжкой я провела, кажется, всю жизнь. 
Сразу не лезу с вопросами, слушаю, как вдалеке поезд гудит, даю дедушке время. И, как всегда, разглядываю его — мое любимое занятие с детства.
Дед у меня красавчик и уж точно не хуже Робертовны сохранился. Он всегда напоминал мне этакого Сириуса Блэка: дерзкий взгляд, длинные черные волосы, приправленные сединой. Даже сейчас он носит растянутые майки-футболки, кожанки и драные джинсы. Да, Сириус Блэк, одно лицо. Не хватает ему только Клювокрыла и тюремных наколок. Вместо этого имеется изображение профиля самого Пушкина под сердцем, Халиф-аист на ребрах и дары смерти из «Гарри Поттера» под ключицей (это я заставила его набить парные татуировки на мое совершеннолетие). 
И теперь мой прекрасный Сириус Блэк грустит и курит, упершись взглядом в почти черное небо. Даже пиво с собой не взял, а это уже совсем печально.
— Что у вас там? — наконец не выдерживаю я.
— Да так. Старая возня.
— Ну расскажи.
— Зачем?
— Поучительно, — я опускаю на его плечо голову, потом и вовсе забираюсь на качели с ногами, а он тяжело вздыхает. — Сказку на ночь, жги! Легче станет, ну?
— Пам-пам-пам, — чпокает он губами, задумчиво делает затяжку, пока сигарета догорает и шипит, а затем чешет губу большим пальцем. 
Я знаю, что с Ба у них все было не слава богу — ранний развод, и уже давно ничего общего. Она считала его «грязной собакой», а он ее «сумасшедшей истеричкой». Потом дед какое-то время был «блядуном» (по мнению моей мамы и все той же Ба). Я, конечно, слышала, что и до бабушки он баловался беспорядочными связями, но между делом все равно поговаривали о «той самой» — Ба ее особенно ненавидела. 
Неужели Робертовну имели в виду?
— Мы в институте познакомились, — начинает дед явно нехотя, — на одном курсе учились.
— Одногодки?
— Не, я после армии был. Старше года на три или четыре. Как-то закрутилось быстро у нас. Я работал и учился, у меня однушка была. Да та же, что и сейчас, собственно. Потом гараж раздобыл, моцик. Она была такая вся из себя фея, но влюбилась в меня страшно, а я… пацаном был. — Еще один вздох оглушает тихий вечер. — Ей замуж хотелось, ну а я, словом, нет, не был готов. Не понимал еще, что мне от жизни надо. Да и никто меня так, как она, не любил никогда, даже страшно было. 
— А ты ее? — Я никогда не слышала историй, которые бы рассказывались таким тоном. — Ты любил ее?
— И я ее. Но я все время думал, что она уйдет. На хера ей, как говорится, я со своим моциком и однушкой, когда у нее родители при бабле? То, как я ее любил, неважно. Я знал, что ни-че-го не будет. 
Голос деда пронизывает до мурашек, на моих глазах выступают слезы, но я держусь. Мне даже после «Хатико» и «Белого плена» так хреново на душе не было, как от всех этих откровений. Эх, деда! Ну как же так, а?
— В общем, Эмма замуж хотела, тогда в девятнадцать лет самое то было выходить. Да она бы меня, если уж честно, и додавила. Я бы, наверное, и счастлив был с ней. Может, даже на завод пошел и детей бы с ней завел, но… не давила она. На нее давили. Отец важной шишкой был, по заграницам мотался. Ну вот он, собственно, как один раз увидел меня во дворе с моим моцаком, быстро ее упаковал и отправил в Европу. В те времена это прямо-таки нонсенс был. Вернулась она через три года. 
— Уже замужем?
— Ну почти. Не совсем. Вообще нет. Она вернулась все такая же влюбленная. Пачку писем мне привезла, мол, писала их, но не отправляла, боялась чего-то. Вывалила все это как на духу, прям с вещами пришла в мою однушку. Я, как сейчас, это помню, — он снова чешет губу и подкручивает новую сигарету. — Я вышел к ней в одних трусах, а она стоит передо мной в модном платье, с кудрями, сумками. 
— А ты что?
— А я развернул ее и отцу отвез.
— Дед! — Я аж подскакиваю и со всей дури бью его по руке, даже сигарета улетает в кусты. Он смеется своим красивым хриплым смехом и достает из пачки еще одну. 
— Да ты хоть представляешь, сколько ее платье стоило? Вот и я не знаю. Она в моей халупе смотрелась… Да как будто бриллиант в проволоке! Сань, ну какая, в жопу, Эмма? И я! Ты себе можешь ее тут, на даче, представить?
Я пожимаю плечами и смотрю ему за спину на Офелию, которой на руках у Кокоса, по-моему, очень даже волшебно. 
— Эмма не могла меня простить, обижалась, а я еще, идиот, ходил за ней хвостом, ничего поделать с собой не мог. Меня как привязало, намертво! У нее появился ухажер. Старше ее. При деньгах, на машине. Он ей цветы дарил, духи заморские. Она его поначалу и бортила, может, а потом как-то пришла ко мне с глазами на мокром месте, и я сразу все понял. Сдалась. Не за бабки, не. Эмме это все по-барабану было, она такая... творческая натура. Просто, видимо, устала ждать. Или и правда его полюбила. 
Если бы я не старалась держаться ради деда, уже ревела бы в четыре ручья. Какой на фиг «Дневник памяти», девочки, когда тут такая до разрыва сердца реальная история несчастной любви? 
— Эмма плакала, говорила, что ничего не понимает. Что меня любит и его вроде бы. Умоляла, чтобы я ее отпустил. — Я клянусь, у деда голос осип и дрогнул. Захотелось его пожалеть да обнять, но он эти нежности не очень любит. — Она просила, чтобы перестал ходить за ней, не лез целоваться. Ей-богу, это было сложнее, чем бросить курить! Да тебе и не понять...
Ох, дед, даже не говори! Я тебя понимаю, как никто! 
— А ты что?
Он вздыхает и трет лоб.
— Эмма сказала, что, если я попрошу, то она его бросит. Что квартиры-машины ей не нужны. Что пойдет училкой в художку. Что родит мне детей и будет ездить со мной на дачу на мотоцикле, а она его как огня боялась. 
— Ну? А ты? — меня раздирает нетерпение. 
Дурак, блин! Убила бы!
— А я ей этого не желал. Соврал ей, что от меня Надя беременна.
— Надя? Моя Ба?
— Да, твоя Ба. Она бегала за мной по пятам с первого курса, если не раньше. Мы еще в школе вместе учились. 
— А она была...
— Не, — он мотает головой, — посчитать нетрудно. Я с ней вообще до того ни-ни, но у Эммы такое лицо сделалось от этой новости. Помню, вскочила, стала меня колотить, кричать. Сань, вот если честно, — он сощурился от сигаретного дыма, — больнее мне в жизни не было. Это не просто сердце с мясом, это... ну как душу из тела, что ли. Я даже хотел слова назад забрать. Рыдал тогда впервые, как баба. Да мы с ней на пару рыдали. Сидели на полу на кухне, курили да рыдали. 
  
В горле ком из подступающих слез застревает от всей этой безысходности.
— Она меня любила, как никто. Никогда так не... как бы... кайфовал от чужой любви. Это, знаешь ли, дорогого стоит. Знаешь? — Он резко поворачивается и смотрит мне в глаза, а я отшатываюсь.
Потому что глаза — они молодые! Это странно и жутко, но дед, мой дед, смотрит на меня глазами двадцатилетнего Сани Пушкина по кличке Поэт. И от всего этого у него становится будто бы даже меньше морщин. Он прямо в юнца превращается.