Улица Вокзальная, 120

Комиссар бросил взгляд на доктора, проявлявшего признаки нетерпения.
— Я уже достаточно долго допрашиваю вас, месье Бюрма, — сказал он. — Осталось совсем немного. Мне понадобятся имена тех наиболее опасных преступников, не останавливающихся даже перед убийством, в задержании которых вы принимали участие за последние несколько лет.
В ответ на эту витиеватую фразу я заметил, что после событий в Перраше состояние моего здоровья не позволяет мне в данный момент подвергать свой мозг столь изнурительному испытанию. Но если мне предоставят несколько часов, чтобы прийти в себя...
— Ну разумеется! — сердечно воскликнул он. — Как вам будет угодно. Я не требую невозможного. Благодарю за помощь.
— Боюсь, что ничем не смог вам помочь, — с улыбкой ответил я. — Все эти семь месяцев я провел между Бременом и Гамбургом. Увы, мое безошибочное чутье не позволило мне угадать, чем занимался в нескольких сотнях километров от меня мой сотрудник.
Он пожелал мне скорейшего выздоровления, обменялся рукопожатием со мной, с доктором (который, утратив изрядную долю присущего ему благодушия, пробормотал нечто нечленораздельное) и исчез в сопровождении своего молчаливого спутника.
Я покинул залитую слепящим светом операционную и с облегчением водворился на прежнее ложе, к которому подкатила меня уродливая медсестра, проглотил болеутоляющее и погрузился в сон.
  
Глава III. ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЧТИВО КОЛОМЕРА
 
Наутро во время врачебного обхода доктор нашел мое состояние удовлетворительным, и я был переведен в соседний корпус, расположенный на противоположной стороне улицы. Там самым недисциплинированным образом разгуливали несколько в разной степени искалеченных военнопленных, ожидавших возвращения к домашнему очагу. Некое гориллоподобное существо подвергло меня массажу, обернуло в холодные простыни и препоручило медсестре, сексапильность которой была той же пробы, что и у ее коллеги из здания напротив.
Я написал четыре письма, межзональную открытку и попросил эту славную женщину, которая, несмотря на свою неблагодарную внешность, оказалась воплощенной любезностью, не мешкая отнести их на почту. Поезд, от которого я отстал при столь драматических обстоятельствах, должен был доставить освобожденных военнопленных в Монпелье, Сет, Безье и Кастельнодари. Моя корреспонденция предназначалась для Эдуарда и четырех находившихся в этих городах военных госпиталей. Я просил его как можно скорее переслать мне мой чемодан, оставленный на багажной полке нашего купе. Межзональная открытка была адресована моей консьержке.
В полдень, заметив, что сосед по койке намеревается сложить из газеты колпак, я прокричал ему (он был туг на ухо) просьбу передать ее мне.
Внизу на последней полосе, под рубрикой «Когда верстался номер», было опубликовано краткое изложение кровавых событий, ознаменовавших мое возвращение из плена.
Под заголовком «ТРАГЕДИЯ НА ПЕРРАШСКОМ ВОКЗАЛЕ» я прочитал:
«Минувшей ночью при отправлении санитарного поезда с нашими соотечественниками-репатриантами, следующими из Германии на юг, где им предстоит оправиться от потрясений, связанных с пребыванием в плену, сьер Робер Коломер, 35 лет, эвакуированный парижанин, проживавший в Лионе по адресу Монетная улица, 40, был убит из револьвера во время беседы с бывшим военнопленным.
Жертва, оказавшаяся, как это вскоре удалось установить, агентом частной сыскной фирмы Фиат Люкс прославленного Динамита Бюрма, скончалась на месте.
Осмотр содержимого карманов убитого не принес результатов, которые могли бы направить следствие в определенное русло.
Облава, сразу же проведенная на месте происшествия наличными силами полиции, не дала сколько-нибудь обнадеживающих результатов: был задержан хорошо известный компетентным органам политагитатор, которому придется предстать перед судом за нарушение подписки о невыезде. При нем не было обнаружено никакого оружия.
Впрочем, револьвера не было найдено ни на месте преступления, ни на территории вокзала.
 
Добавим, что...»
Последний абзац относился к происшедшему со мной инциденту, поданному репортером в эмоционально-приподнятом стиле. Мое имя не упоминалось.
Комиссар Бернье появился в палате после полудня, в тот момент, когда мне стало казаться, что время тянется чересчур медленно. С ним был его неразговорчивый спутник, молча делавший какие-то записи в блокноте.
Бернье принес серию фотографий Коломера для более полной идентификации, и я удовлетворил его просьбу. Затем назвал имена Жана Фигаре, Жозефа Виллебрюна и Дезире Маллоша, по прозвищу Деде Пигальская Гиена. Все это были отъявленные бандиты, которым мы с Бобом очень помогли в свое время сесть за решетку. Единственная неточность или затруднение состояло в том, что Вилллебрюн, специализирующийся на ограблении банков, должен был быть освобожден из Нимской тюрьмы в октябре этого года.
Комиссар выразил мне благодарность. Я добавил, что просмотрел газету, и с удовольствием отметил, что информация обо мне помещена не на самом видном месте и что, хотя причиной этого инкогнито, несомненно, является величайшая спешка, с какой писалась заметка перед тем, как «влететь» в номер, я надеюсь, что оно будет сохраняться и впредь, ибо я нуждаюсь в отдыхе. Он заверил меня, что в вопросах, относящихся к его компетенции, мне гарантирована полная анонимность.
На этом полицейские со мной распрощались. Сосед по койке был глух, но не слеп. Он участливо поинтересовался, чего хотят от меня эти ищейки в штатском. Я ответил, что искромсал в куски судебного исполнителя, в результате чего ослаб головой, что за всем этим на меня обрушилась целая гора других неприятностей, но что Грета Гарбо непременно вызволит меня отсюда.
Так как я вынужден был проорать эти объяснения, они стали достоянием всей палаты. Не только тугоухий, но и остальные пациенты уставились на меня вытаращенными глазами, в которых читалось беспокойство, и пришли к выводу, что пребывание в плену оказывает на иных лиц весьма любопытное воздействие.
Вызвав у окружающих сомнение в своей умственной полноценности, я обрел долгожданный покой. Никто не приставал ко мне с разговорами. Затронув тему кинозвезд, я воспользовался ею, чтобы вернуться мыслями к Мишель Оган. Не настоящей, а той, так похожей на нее. Сжимающей в белой руке черный автоматический пистолет...
32-го калибра?
Как глупец, задавался я вопросом, на который не мог получить ответа до выхода вечерних газет.
В той, что принесла медсестра, сообщалось, что обыск, пpоизведенный в квартире Коломера, не дал никаких результатов. Равно как и осмотр костюмов и набитого детективами чемодана.
Два дня я провалялся в постели. Но на третий столь решительно принял вертикальное положение, что даже Ми Уэст не смогла бы меня остановить.
Я вошел в плохо отапливаемую канцелярию, где две белокурые машинистки под снисходительным надзором какого-то очкарика предавались сравнительному анализу достоинств только что поступившей в продажу губной помады, и попросил разрешение выйти в город.
Моя кормилица родом из Лиона, и я хотел бы посетить пенаты этой славной женщины, особенно в такой погожий день, как сегодня, то есть я хочу сказать, что туман немного рассеялся, и т. д. и т. п.
Они оказались не вредными, в этой канцелярии. Без особого труда получил я разрешение погромыхать солдатскими башмаками по улицам столицы департамента Рона.
Падение с поезда окончательно доконало мое обмундирование, и без того пострадавшее от войны и плена. Вместо него мне выдали демобилизационный комплект, который, если не считать каких-то десяти сантиметров, выглядел сшитым прямо по мерке.
В этом наряде я и отправился на площадь Беллекур.
Моя кормилица никогда не была уроженкой Лиона по той простой причине, что у меня никогда не было кормилицы и никакой надобности знакомиться с городом, который я знал как свои пять пальцев, мыкая в нем в двадцать — двадцать два года горе и нищету.