Брошенная

— Процветает, — сказала Марина правду.
— Счастливая! — сказала Катька.
Конечно, она не отделяла Михаила от Марины. Раз ее муж процветает, значит, и она тоже. Пусть подольше будет в неведении. Лучше уж привлекать к себе внимание успехом, чем несчастьем.
Утром Марина позвонила на работу. Попала на начальника — благо он приходил раньше других.
— Лев Евгеньевич, я разболелась. Извините, что не звонила. У нас не работал телефон, строители рыли котлован, бульдозером линию зацепили… И дома никого не было. Сегодня впервые с постели встала. У меня больничный лист…
— Конечно, конечно, — засуетился начальник. — А когда ты выйдешь на работу?
— Я как раз звоню, чтобы попросить у вас отпуск…
— Ковалева! — возмутился он. — Ты же не хотела идти в отпуск. Я предлагал. Ты забыла? Мы пообещали Малышенко.
— Но я же не знала, что заболею!
— У тебя что-то серьезное?
— И не говорите, неделю пробыла между жизнью и смертью.
— Что же у тебя за болезнь такая? Лето, тепло…
— Какой-то азиатский вирус, — беззастенчиво соврала Марина и сама этой легкости удивилась.
Прежде начальника она побаивалась и, разговаривая с ним, обычно робела или, как говорила Вика, бекала-мекала. Теперь она говорила, слегка растягивая гласные, явно кокетничала и отчетливо представляла себе, как удивлен Лев Евгеньевич.
Он, как мужчина, сразу почувствовал, что с его неприметной, серенькой бухгалтершей что-то произошло. Ее неизвестно откуда взявшийся грудной голос волновал даже при телефонном разговоре. На мгновение ему показалось, что он говорит совсем с другой, незнакомой ему женщиной.
— Ковалева! — позвал он, чтобы избавиться от наваждения.
— Слушаю вас, шеф! — отозвалась она, и это тоже было новым — шефом Марина его никогда прежде не звала. И потом, этот доверительный тон… — Скажите Малышенко, что я вернусь через две недельки. Только подлечусь немного.
Сказала как о деле уже решенном, и главбух, только что собиравшийся ей отказать, лишь спросил:
— Тебе отпускные начислить за две недели или за полный отпуск?
— Давайте за полный, — распорядилась она. — Лекарства, массаж, то да се. Заявление на материальную помощь я принесу…
Ему показалось, что в слова «то да се» Ковалева вложила какой-то особый смысл, так что он даже тряхнул головой, отгоняя от себя это непривычное от общения с ней впечатление.
Главбух, может, и не был бабником, но на интересную женщину порой оглядывался. Ковалева же в его сознании с этим понятием никак не ассоциировалась. Почему же вдруг его так взволновал разговор с ней?.. Да, и это — материальная помощь. На его памяти Ковалева никогда о ней не заговаривала. Другие брали, не стеснялись, а эта всегда молчала. Деликатничала. Ну ей никто и не предлагал…
Марина слушала свои переговоры с главбухом как бы со стороны, и собственное кокетство ее удивило. Чего в ней прежде никогда не было, так это кокетливости. А тут… Что Марина хотела доказать людям и самой себе? Что она женщина, которая может увлечь мужчину? Скорее всего ей хотелось соскрести с себя поставленное ее мужем клеймо: «Да кому ты нужна!»
Кажется, Марина отвела от себя угрозу быть уволенной по статье за прогулы, — вряд ли бы ей сошло с рук столь долгое отсутствие на работе. Она села на кухне завтракать и включила телевизор. На пятом канале шел какой-то показ мод, и она стала внимательно его смотреть.
Оказывается, длина юбок, которые она постоянно носила, уже «неактуальна». Нужно было или покороче, или подлиннее. И поскольку подлиннее из готовой юбки она сделать уже не могла, то решила сделать покороче. То есть взяла большие портняжные ножницы и отчекрыжила сантиметров пятнадцать. Пока смотрела какой-то детский мультсериал, вручную подшила юбку.
Кофты подходящей к ней не было, зато на Мишкиной вешалке она отыскала блейзер с короткими рукавами, который стал ему узок из-за появившегося животика. Зато Марине он оказался в самый раз.
Теперь — голова. Она распустила волосы и впервые ужаснулась, оценив их непрезентабельное состояние. Волосы выглядели какими-то тусклыми, нездоровыми, и, будь в них седина, они показались бы принадлежащими глубокой старухе.
 
Марине отчего-то стыдно стало даже выходить с такими волосами из дома, так что она надела какую-то косынку и здесь же, в небольшом магазинчике при доме, купила краску для волос. Дорогую, но ту, которая обещала моментальный эффект в виде сияющих здоровьем волос.
Много лет она делала себе длинную «химию». Причем не в лучшей парикмахерской, а в той, где подешевле. «Химия» была удобна. Немного посидела, потерпела на голове какую-то гадость — и полгода ходи, ни о чем не думай. А в последнее время не делала даже этого…
Она и теперь не пошла в дорогую парикмахерскую, это потом. Сейчас надо было лишь укоротить волосы настолько, чтобы срезать и остатки «химии», и краски — пусть эти клочья, как и обломки ее прежней жизни, уборщица выбросит в мусор!
Она села не глядя к самому молодому мастеру, девчонке лет восемнадцати, и сказала:
— Сделайте мне каре.
Это была единственная стрижка, название которой Марина знала.
— Длинное? — уточнила та.
— Короткое!
Парикмахерша замялась.
Марина поняла, что эта соплячка уже все за нее решила: мол, в таком возрасте нужно носить только длинное — это ее мнение. Но Марина как раз бросала вызов своей судьбе и всему свету, и если бы раньше она просто поплыла по течению — мастеру виднее, длинное так длинное, то теперь она повторила нетерпеливо и громко:
— Может, вы не знаете, как делать короткое каре? Тогда я пересяду в кресло к другому мастеру.
На самом деле Марина вовсе не чувствовала в себе такой решительности, какую хотела изобразить. И насчет короткого каре тоже. Может, права девчушка и поздно ей выпендриваться, судя по ее реакции, изображать на голове нечто молодежное?
Но что-то — может, инстинкт самосохранения личности? — продолжало удерживать ее в этом показном оптимизме, не давая упасть в пропасть, на дне которой извивались и ворочались разбитые человеческие души.
А еще Марина подумала, что несчастье дает человеку предлог выпустить наружу все, что в нем есть плохого, — как вы со мной, так и я с вами! — слить всю муть со дна души и, как ни странно, дает выход тому хорошему, в чем у человека не было потребности, или тому, что он стеснялся показывать. Например, желанию самоутвердиться. Доказать собственную значимость.
Стригла Марину мастер неопытный. Она не поняла, что к ней в кресло сел человек, начинающий жизнь сначала. К таким людям с обычными мерками подходить нельзя. Наверное, к людям вообще нельзя подходить с обычными мерками, но кто станет заглядывать тебе в душу, чтобы выяснить, начинаешь ты жизнь или заканчиваешь?
Последнее, конечно, Марина придумала для контраста. Конец жизни она торопить не станет…
И вообще, никогда прежде Марина столько не думала. И все время будто с кем-то спорила, кому-то пыталась доказать, что ее сломать не так-то просто. Кому? Неужели Мишке? Тому, с кем прожила одиннадцать лет и кому просто привыкла адресовать такие речи, как мысленно, так и вслух. Первое — гораздо чаще.
Теперь Михаила не было — да и будет ли он когда-нибудь? — и она стала разговаривать со своим внутренним голосом.
— Ты любишь Михаила? — спрашивала она сама себя.
— Люблю. Он у меня первый и единственный мужчина.
— Только поэтому?
— Он — отец моего ребенка!
— Убойный довод. Я люблю, потому что родила Юрку от него. Ничего себе, критерий любви! Да ты просто эгоистка.
Это Марину задело.
— Почему эгоистка?
— Потому, что тебе не важно, любит ли муж тебя. Хорошо ли ему с тобой. Тебе главное, чтоб рядом был, и все. Тогда увеличь его фотографию, повесь на стену и ходи смотри…
А парикмахерша между тем стала укладывать ее волосы феном и вдруг на мгновение замерла от увиденного.
— А вы, оказывается, молодая!
Ей так понравилось, что стрижкой она высвободила какую-то особую Маринину суть — наверное, еще никогда так явно не проступали в женщине результаты ее работы, — что она даже стала давать Марине советы: