Брошенная

Но Марина — не Танька, ей вовсе не хотелось утверждаться в мнении Тимофея как некая супер-гром-баба. Что поделаешь, она не феминистка. Пусть лучше думает, что Марина выиграла случайно. Потому, что он был невнимателен. Она неплохо играет в шахматы, но до него ей, конечно, далеко.
Фомичева непременно сказала бы:
— Ты не тщеславна. Еще не хватало, им поддаваться!
Но Марина поддалась и была вознаграждена в полной мере. Тимофей, едва выиграл, воспрянул духом, расцеловал ее:
— Моя маленькая! Ничего, выиграешь в другой раз. Тебе не повезло, это бывает. Ты не очень огорчилась?
Что поделаешь, если мужчины так по-детски азартны? И почему бы им в том слегка не подыграть?
— Я огорчилась, — капризно сказала Марина.
И Тимофей стал ее успокаивать. Кормить виноградом, бананами, уговаривал, как маленькую, съесть еще кусочек, когда она сослалась на сытость. И вообще уже чувствовал себя виноватым. Зачем обидел девочку? Не мог поддаться, что ли?
День промелькнул, Марина не успела и заметить. Она вдруг осознала это лишь в лифте, который вез ее на этаж, где жил Тимофей.
Едва они вошли в номер, как Марина сразу напряглась. Вмиг забылось то легкое, непринужденное настроение, которое установилось между ними за этот день.
Теперь она ждала, что ее новый знакомый все испортит, набросившись на нее с ходу, как это обычно делал муж. Наверняка станет рвать с нее платье, тащить к кровати и, не давая ей опомниться, станет насильно проникать в нее…
Однако ничего подобного не произошло. Тимофей первым делом зажег свет. Правда, не верхний, а двухрожковое бра, которое давало достаточно света, чтобы он не выглядел чересчур интимным.
— Ты не хочешь принять душ? — как-то буднично спросил он, будто они знакомы много лет и ни о каком стеснении между ними не может быть и речи.
— С удовольствием, — обрадовалась Марина.
Ужинали они в ресторане городском. Тимофей настоял. По его мнению, ужин в гостиничном не выглядел праздничным. А у них сегодня был именно праздник — новоселье Марины. Имелось в виду, что она переселилась на новое место.
В общем, после ресторанной духоты, тяжелого воздуха, в котором плавали кольца сигаретного дыма — кроме них с Тимофеем курил, кажется, весь остальной зал, — у Марины создалось ощущение, что она вся покрыта тонкой липкой пленкой с противным запахом никотина.
Сумка Марины стояла на видном месте у стены, и она достала из нее красивый махровый халат, который они с Викой купили на барахолке.
— Будешь набрасывать его на себя, выходя из бассейна, — пошутила сестра.
— Разве я не на море еду? — уточнила Марина.
— А разве у моря не бывает бассейнов? Не все любят общие пляжи, — рассудила Вика.
Марина вошла в ванную и неприятно поразилась тому, что на двери нет задвижки. Ей не приходилось прежде бывать в таких роскошных апартаментах, возможно, так и должно быть, но она опять представила себе, как Тимофей воспользуется случаем, чтобы ворваться к ней, едва она разденется.
Однако не купаться же одетой. Она раздевалась нарочно медленно, но дверь не открывали. Потом она помылась в душе, невольно торопясь и поглядывая на дверь — та по-прежнему оставалась закрытой.
«Хроническая дура!» — сказала себе Марина и запретила думать о двери, хотя с успехом могла приказать себе, как в сказке, не думать о белом верблюде.
Тимофей проводил ее в спальню — не на диване же им заниматься сексом, но Марина с удивлением обнаружила, что у кровати, хоть и разобранной, стоит небольшой столик, а на нем — огромная ваза с фруктами, ваза с конфетами и пирожными и шампанское в ведерке со льдом. Должно быть, он заказал все это по телефону, пока Марина сражалась с его призраком в ванной.
— Маришка… — Тимофей поцеловал ей руку, но опять не стал на нее набрасываться, а пожаловался: — Я не успел порезать апельсин. Но ты меня прикроешь, пока я тоже схожу в душ?
— Прикрою, — со скрытым облегчением рассмеялась она.
Пока она резала апельсин, привычной рукой поправляла сервировку стола, из ванной показался Тимофей в тяжелом, красном с синим, халате.
 
— Я не слишком задержался?
— Нет, — покачала она головой и невольно отметила взглядом черные завитки волос на его груди, видневшиеся в вороте халата.
Странно, почему на пляже, когда Тимофей был в одних плавках, его тело не вызывало в ней такого любопытства?
Он сел на кровать рядом с ней и с легким хлопком открыл шампанское.
— Чего мы сегодня только не пили! — заметила Марина, у которой слегка закружилась голова при одном воспоминании о том, сколько она сегодня впервые перепробовала. Включая виски и шартрез, о котором она прежде только читала.
— Но шампанское, согласись, должно венчать вечер. Особенно по поводу такого торжественного случая, как твой переезд ко мне. Ты оживила мои поблекшие от многих печалей глаза…
— Подожди, — улыбнулась Марина, — кто же из нас мыслит поэтическими символами?
— Ты права, с некоторых пор внутри меня все время звучит нежная мелодия, к которой хочется подбирать какие-то особенные слова…
«Ах да, он же поэт!» — вспомнила Марина, слегка ошеломленная его речью, откровенно непривычной для ее слуха. У нее никогда не было знакомых поэтов. Да и не могло быть за неимением знакомых мужчин, если не считать друзей мужа. Они были, что называется, сухими прозаиками.
— Ты настоящий поэт? — наверное, глупо спросила она. — И книги издаешь?
— Книг пока не издал, — хмыкнул он. — Но поэзия, смею надеяться, — состояние моей души. Только она помогла мне выжить в том аду, из которого я уже не чаял вернуться!
— Ты воевал?
Она сразу почему-то подумала про Чечню. Или еще какие-то горячие точки. Где еще в нашей стране может быть ад? Болото — это другое дело…
— Можно сказать, воевал. Сражался за собственную жизнь. За сохранение своего «я». К счастью, стихи любят и в раю, и в аду…
— Прочти мне что-нибудь свое, — попросила она.
— Хорошо, слушай.
Он на мгновение задумался, вспоминая, и продекламировал:
 
 
На проезжей дороге трава не растет.
 
Я хотел тебе, девочка, это сказать,
 
но тяжелая ночь ни вздохнуть не дает,
 
ни упрямые губы для крика разжать.
 
Хочешь, выйдем с тобой в заоконные сны —
 
пусть колышутся руки зеленых ветвей,
 
когда я тебя в пьяное небо весны
 
отпущу с леденящей ладони своей.
 
И когда под покровом падучей звезды
 
я помедлю в столетия утлые плыть —
 
я тебе напророчу любовь без беды,
 
а потом наколдую меня позабыть,
 
потому что в душе моей слишком темно
 
для того, чтобы верить, что это пройдет;
 
потому что, казалось, мы счастливы, но
 
на проезжей дороге трава не растет.
 
 
Марина почувствовала себя так, будто по ее обнаженному телу скользнул леденящий ветерок. Ей стало зябко и неуютно. Он читал стихи будто для нее. Будто предупреждал…
— На проезжей дороге трава не растет, — повторила она. — Как страшно.
— Вот уж не думал, что могу кого-нибудь испугать своими стихами, — криво улыбнулся Тимофей.
— Не стихами. Сравнениями. Страшно, когда говорят о душе: проезжая дорога.
— Спасибо. — Он соскользнул на пол и встал перед ней на колени. — Спасибо, что ты пропускаешь мою боль через свое сердце. Если бы ты знала, как порой мне не хватает обычного участия. Ощущения, что тебя понимают. Что рядом с тобой человек, который слышит стук твоего сердца…
Марина сидела без движения, как будто из ее души тонкой струйкой вытекало что-то привычное, устоявшееся, то, с чем она жила долгие годы и к чему привыкла, и на место этого привычного вливался тот самый леденящий холодок, заполняя освободившееся место. Только холодок, и ничего больше. Она тщетно ждала тепла — тепла не было.