Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

В таких случаях говорят: умри, Денис, лучше не напишешь. Все правильно: и о буржуа с его здравомыслящим скептицизмом, и о коноводах пролетариата, и об идеалистах в их числе. И про сто миллионов голов, которых будет стоить социализм, – тем более правильно. Только одно неправильно: кровь этих ста миллионов пролилась не в Европе, а в России. А в Европе как раз и устроили социализм на принципе «дележки», как назвал это Достоевский, то есть разделения и подсчета взаимных интересов. И никакого братства не понадобилось. Полученный результат, конечно, не идеален, ну так идеалов в человеческой жизни и не бывает, и не надо к ним стремиться. Помянутый сегодня Эренбург сказал о западной жизни: это не рай и не ад, но несколько непроветренное и тем не менее уютное чистилище.
И. Т.: Впрочем, сегодня не такое уж и уютное.
Б. П.: Да, но вот цена пророчеств Достоевского. Они не только не осуществились – как раз осуществились, но, как говорится, с точностью до наоборот. Проще сказать, будучи необыкновенно, устрашающе прозорливым в сферах человеческой души – индивидуальной, отдельно взятой души, Достоевский оказался стопроцентно несостоятельным в оценках социально-исторической действительности. А почему такой скандальный провал его прогнозов? Потому что, испугавшись бездн, им же и открытых, цеплялся за видимость почвы, жаждал ее обрести в народе русском, якобы инстинктивно христианском. Как восторженный славянофил Константин Аксаков: крестьянский значит христианский.
Вот, собственно, все, что я хотел сказать в защиту того моего тезиса: о несостоятельности Достоевского-пророка.
И. Т.: Борис Михайлович, но что тогда сказать о романе «Бесы», в котором именно русская революция была пророчески увидена как будущий погром?
Б. П.: «Бесы» – роман, автор «Бесов» – художник; но художник, уходящий в сторону политических анализов и прогнозов, даже художник такой силы, как Достоевский, терпит крах и теряет авторитет. О каком-то из персонажей «Бесов» говорится: у него было такой вид, что как будто он точно знает, что конец мира настанет в следующий вторник в шесть вечера. Но даже самому автору «Бесов» такая позитура не удалась. Да и не нужна художнику такая поза. То есть, строго говоря, не нужно было Достоевскому писать «Дневники писателя». Но тут мы сталкиваемся в очередной раз с приматом психологии над интеллектом, с «психоложеством», как говорил Маяковский, тоже невротик отменный, но боровший свои комплексы не православным христианством, а социалистической утопией.
И. Т.: Вот это было бы интересно, Борис Михайлович, – вот эта тема об индивидуальной психологии Достоевского. Тут вам и карты в руки: я помню вашу статью «Девочки и мальчики Достоевского». Кому, как не признанному поклоннику психоанализа, поговорить об этом. Тем более что у отца-основателя есть специальная работа под интригующим названием «Достоевский и отцеубийство».
Б. П.: С удовольствием поговорю, но начать хочу не с Фрейда, а с Переверзева. Был такой литературовед, начинавший еще до революции, а после революции как бы вписавшийся в господствовавшее направление социологических истолкований литературы, то есть в советском случае вульгарного марксизма, вульгарной социологии, как это стали позднее называть, отрекшись от примитивных первоначальных трактовок. Но Переверзев был не очень вульгарный социолог, он, скорее, тяготел к построениям социальной психологии. Вульгаризаторы писали, что Гоголь выражал психоидеологию мелкого дворянства, а Пушкин – крупного, но обедневшего. Переверзев работал тоньше. Он тоже привязал Достоевского социологически – к мещанству, то есть мелкой городской буржуазии, но увидел этот сюжет именно в психологическом ключе. И вот что он, например, писал:
 
Чувства обиды, унижения, оскорбления клокочут в душе разлагающегося мещанства, разрешаясь истерической борьбой за честь, принимающей болезненные патологические формы <…>. Вот эта катастрофичность и накладывает на все творчество Достоевского печать трагизма, делает его творчество таким мучительным, мрачным, его талант – «жестоким талантом» <…>. Мотивы его творчества складываются из многообразных проявлений патологической борьбы за честь. Дикие, нелепые формы принимает эта борьба: чтобы почувствовать себя настоящим полным человеком, которого никто не смеет обидеть, герой Достоевского должен посметь сам кого-нибудь обидеть <…>. Но это еще только начало: кто умеет только обидеть, развязно наступить ногой на чужое самолюбие, тот еще мелко плавает. Человек в полном смысле независим, стоит выше всяких обид и унижений, когда он все может, смеет переступить все законы, все юридические преграды и нравственные нормы. И вот, чтобы доказать, что ему все позволено, что он все может, герой Достоевского пойдет на преступление. Правда, преступление неизбежно влечет за собой наказание, мучительство неизбежно влечет за собой страдание, но это – страдание уже оправданное. Это – законное возмездие, не оскорбляющее достоинство человека. Не бежать нужно от такого страдания, а смиренно нести его. Даже искать его нужно, любить его, как признак высшего достоинства человека. Так патологическое влечение обидеть, преступить уживается с таким же болезненным влечением пострадать, претерпеть обиду. Униженный и оскорбленный, рвущийся унизить и оскорбить, мученик, жаждущий мучить, мучитель, ищущий страдания, оскорбитель и преступник, ищущий оскорбления и наказания, – вот стержневой образ, вокруг которого вращается все творчество Достоевского, образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции.
  
Это достаточно тонкая работа, и ведь очень провоцирующая на то, чтобы перенести полученную картину с индивидуальной психологии писателя Достоевского на социальную психологию не то чтобы мещанина, а чуть ли не всего русского народа, всей России, взятой в ее историческом положении. Россия многие века находилась в ситуации так называемого догоняющего развития. Индивидуальные комплексы мещанина делаются национальными комплексами или, скажем так, государственными. Много раз говорилось, что некорректно переносить темы индивидуальной психологии на психологию социальную, но тянет, очень тянет сделать это в таких особенно интересных случаях, как Достоевский.
Как бы мы ни решали этот вопрос, но в случае Достоевского несомненно интересно то, что у него самого индивидуальные психологические склонности продиктовали идеологию. Об этом в первую очередь идет разговор у Фрейда. Он говорит, что Достоевского нужно рассматривать в четырех его измерениях: как писателя, как нравственного философа, моралиста, как невротика и как грешника. Наименее уязвим Достоевский как писатель, говорит Фрейд, здесь он стоит в одном ряду с Шекспиром. Но вот что он пишет о его нравственной философии, которую Достоевский, как мы знаем, преподнес в виде монархически-православной идеологии:
 
Достоевский уязвим, скорее всего, как моралист. Признавая его высоконравственным человеком на том основании, что высшей ступени нравственности достигает только тот, кто прошел через бездны греховности, мы упускаем из виду одно соображение. Ведь нравствен тот, кто реагирует уже на внутренне воспринимаемое искушение, не поддаваясь ему. Кто же попеременно то грешит, то в раскаянии берет на себя высоконравственные обязательства, тот обрекает себя на упреки, что он слишком удобно устроился. Такой человек не осуществляет самого главного в нравственности – самоограничения, ибо нравственный образ жизни – это реализация практических интересов всего человечества. Он напоминает варваров эпохи переселения народов, которые убивали и каялись в этом, так что покаяние становилось всего лишь приемом, содействующим убийству. Иван Грозный вел себя так же, не иначе; скорее всего, такая сделка с совестью – типично русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственных борений Достоевского. После самых пылких усилий примирить запросы индивидуальных влечений с требованиями человеческого сообщества он вновь возвращается к подчинению мирским и духовным авторитетам, к поклонению царю и христианскому Богу, к черствому русскому национализму, к позиции, к которой менее значительные умы приходили с меньшими затратами сил. В этом слабое место большой личности. Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества, он присоединился к его тюремщикам; будущая культура человечества окажется ему немногим обязана. Вероятно, это позволяет считать, что на такую неудачу он был обречен своим неврозом. По мощи интеллекта и силе любви к людям ему как будто был открыт другой жизненный путь – апостольский.