Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова
Б. П.: Эйхенбаум говорит, что писать и произносить следует Лёвин. Это серьезный авторитет, почему бы ему не следовать. Но у меня у самого сохранилось некое детское воспоминание на эту тему. В незапамятные времена я слышал по радио выступление толстовца Сергеенко – причем не отца, чеховского однокашника по таганрогской гимназии, автора книги «Как живет и работает граф Толстой», а его сына, тоже толстовца по фамильной традиции. И он говорил Лёв, Лёв Николаевич. Вспомним производные от этого имени: Лёва, Лёвушка, Лёвочка. Так что нужны ёшки, к вящей славе Солженицына.
Итак, мы подошли к теме о Толстом – религиозном проповеднике. Тут, конечно, есть о чем поговорить. Нашим путеводителем будет, как всегда в подобных случаях, Николай Бердяев – без него никуда. В 1911 году он опубликовал большую работу «Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Льва Толстого». Пафос этой работы: Бердяев решительно отказывает Толстому в звании христианина, говорит о полном нечувствии им личности Христа, Божественного Логоса, личной ипостаси Бога. И отсюда же идет резкий, демонстративный, можно сказать, скандальный имперсонализм Льва Толстого, как, впрочем, и других его резких антиномий. Несколько цитат:
Не менее антиномично и то, что Лев Толстой был крайним индивидуалистом, антиобщественным настолько, что никогда не понимал общественных форм борьбы со злом и общественных форм творческого созидания жизни и культуры, что отрицал историю, и этот общественный антииндивидуалист не чувствовал личности и в сущности отрицал личность, весь был в стихии рода.
И Бердяев прямо отрицает христианство Толстого, отказывает ему в звании и мирочувствовании христианина. Толстой весь – в Ветхом Завете, он не знает Христа, не ощущает таинства искупления.
Бердяев пишет:
Религия Толстого – не новое христианство, это ветхозаветная, дохристианская религия, предшествующая христианскому откровению о личности, откровению второй, Сыновней Ипостаси. Толстому так чуждо самосознание личности, как могло быть чуждо лишь человеку дохристианской эпохи. Он не чувствовал единственности и неповторимости всякого лица и тайны вечной его судьбы. Для него существует лишь мировая душа, а не отдельная личность, он живет в стихии рода, а не в сознании личности. Стихия рода, природная душа мира раскрывалась в Ветхом Завете и язычестве, и с этим связана религия дохристианского откровения Отчей Ипостаси. С христианским откровением Сыновней Ипостаси, Логоса, Личности связано самосознание лица и его вечная судьба. Всякое лицо религиозно и пребывает в мистической атмосфере Сыновней Ипостаси, Христа, Личности. До Христа, в глубоком религиозном смысле слова, нет еще личности. Личность окончательно сознает себя лишь в религии Христа. Трагедия личной судьбы ведома лишь христианской эпохе. Л. Толстой совсем не чувствует христианской проблемы о личности, он не видит лица, лицо тонет для него в природной душе мира. Поэтому он не чувствует и не видит и лица Христа. Кто не видит никакого лица, тот не видит и лица Христа, ибо поистине во Христе, в его Сыновней Ипостаси всякое лицо пребывает и сознает себя. Самое сознание лица связано с Логосом, а не с душой мира. У Толстого нет Логоса, а потому нет для него личности, для него – индивидуалиста. Да и все индивидуалисты, не знающие Логоса, не знают личности, их индивидуализм безликий, в природной душе мира пребывает. Мы увидим, как чужд Толстому Логос, как чужд ему Христос, он не враг Христа-Логоса в христианскую эпоху, он просто слеп и глух, он в дохристианской эпохе. Лев Толстой – космичен, он весь в душе мира, в тварной природе, он проникает в глубину ее стихий, первичных стихий. В этом сила Толстого как художник, сила небывалая.
Бердяев любит повторять, слегка словесно изменяя, свои тезисы, от этого его текст приобретает суггестивную силу. Это прием высокой риторики. Но красноречие здесь вторично, первична мысль о Толстом как типе, чуждом христианству, сыновней ипостаси, логосу, личности.
И. Т.: Борис Михайлович, а давайте вспомним кое-что полегче, вполне понятный и доходчивый текст, в начальной школе его читали – «Три смерти». В трех главах небольшого рассказа умирает больная барыня на постоялом дворе, даже в страдании капризничающая, во второй главе умирает мужик – молча и просто, а в третьей главе другой мужик идет делать крест умершему – и срубает дерево на крест. И вот лучше всего, получается у Толстого, умирает дерево. Вот простенькая, но доходчивая иллюстрация к мысли о чуждости Толстому лица, о пребывании его в безликой стихии рода.
Б. П.: Да, вполне понятно, и действительно подлинный Толстой: мужик живет и умирает лучше барыни, а дерево лучше и барыни, и мужика. Вот, между прочим, сила гения: умение представить сложную философему в простом и доходчивом образе.
Ну а теперь начнем, как говорят нынче, деконструировать Бердяева. Точнее, укажем на то, чего он не увидел у Толстого, как он подменил тему. Ибо толстовское нечувствие личности, пребывание в первичных стихиях рода – это не столько Ветхий Завет у Толстого, сколько инспирация философии Шопенгауэра, оказавшего на него колоссальное влияние как раз накануне приступа его к «Анне Карениной».
И. Т.: Вот как? Что-то не приходилось подобное читать в тех учебниках, по которым в СССР изучали Толстого.
Б. П.: Об этом впервые написал тот же Эйхенбаум в третьем томе его работы о Толстом. «Толстой в 70-е годы» назывался этот том. Он был готов еще к 1940 году, но за военными перипетиями, а потом в связи с кампанией против космополитов, к каковым причислили и Эйхенбаума (всю жизнь изучавшего русскую классику), оставался ненапечатанным и вышел только в 1960 году, через два года после смерти Эйхенбаума. Конечно, в этом заключительном томе его работы еще больше говорилось о ленинской оценке Толстого – теме, представляющей несомненный интерес, но и Шопенгауэр был вполне адекватно представлен в качестве одного из источников толстовского мирочувствования.
И. Т.: А что, до революции эта связь никем не была отмечена?
Б. П.: Не берусь сказать, во всяком случае у Бердяева мы такого указания не нашли. Писали тогда много об историософии Толстого, помню работу Н. И. Кареева, но Шопенгауэра у Толстого, во всяком случае для меня, обнаружил Эйхенбаум. Под влиянием философии Шопенгауэра написаны два знаменитых толстовских сочинения: «Анна Каренина» и, конечно, «Крейцерова соната», которую вообще не понять вне Шопенгауэра, она без этого кажется просто вздорным сочинением, каким-то капризом гения.
Но начнем с самого начала. Толстой написал Фету 30 августа 1869 года:
Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю (прочел и Канта), и, верно, ни один студент в свой курс так много и столь многого не узнал, как я в нынешнее лето.
Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр умнейший из людей.
Вы говорили, что он так себе кое-что писал о философских предметах. Как кое-что? Это весь мир в невероятно-ясном и красивом отражении.
Я начал переводить его. Не возьметесь ли и вы за перевод его?
Мы бы издали вместе. Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться имя его неизвестно. Объяснение только одно – то самое, которое он так часть повторяет, что, кроме идиотов, на свете почти никого нет.
Видно, что Толстой не только текст Шопенгауэра прочитал, но и его полемические выходки против врагов, не понимающих его философии. Шопенгауэр полемист был грубый, и понять его можно: мощная метафизическая система, представленная им еще в молодости, не привлекала внимания вплоть до шестидесятых годов, когда наконец добрались до нее профессора философии.