Сон в летнюю ночь (СИ)

— К Вам генерал-фельдмаршал граф фон Миних, просят аудиенции, — объявил гоф-фурьер.
— Вот у кого следует искать защиты! — воскликнула принцесса.
Виктория знала, что с приходом старшего Миниха начнется скучнейшее, ни к чему не ведущее переливание из пустого в порожнее. Назавтра всё будет заново обсказано раз по десять, и посему надо валить, пока вся эта политическая нудятина не началась.
Виктория Чучухина торопилась к Летнему саду. Подобрав подол юбки, она почти бежала по скользкому первому снежку. Восьмое ноября — мамин День рождения. И в двадцать первом веке в этот день падал первый снег, а Вуколов нервничал, что не переобул шины, потом снег таял, и на асфальте появлялись лужицы. Асфальт, шины… Господи, какие красивые слова!
— А я уже тревожился, что не придешь, — Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран вышел из темноты навстречу.
— Ты чё, Ром! Я весь вечер как на иголках. Там Миних пришел, я и слиняла.
— Миних? Вот старый интриган, всё ему неймется, — ухмыльнулся Роман Матвеевич. — Садись в карету, заждался…
— Джаст э момент, сэр, — отрапортовала Виктория.
— Это ты по-англитцки знаешь? — удивился Слеповран.
— А то! — Виктории стало весело. — Конечно, знаю. Могу про май фэмели рассказать, а могу ещё Москоу из капитал оф Раша.
— Ты, душечка, в каких временах живешь? Уже тридцать лет Saint Petersburg is the capital of Russia, — ухмыльнулся Роман Матвеевич и ещё добавил какую-то длинную фразу на хорошем английском. Что именно добавил, Виктория не поняла — словарного запаса не хватило перевести, но то, что это хороший английский, было ясно и без перевода.
— Йес, оф кос, — ответила на всякий случай.
— Вот за это тебя и люблю, душа моя, — широко улыбнулся Слеповран и притянул Викторию к себе.
  
XIII. Санкт-Петербург, 9 ноября 1740 года
 
Виктория Чучухина и князь Роман Матвеевич Саболевский-Слеповран пили утренний кофе. Кофе подавался в малюсеньких чашечках, буквально на два глотка.
— Ром, а чего такие порции капелюшечные? Пару раз глотнуть, и всё.
— Дабы сильнее прочувствовать очарование напитка. Главное не вкус, а послевкусие.
— А от меня остается послевкусие?
— Бесспорно, именно ради него я и мчался к тебе, душенька моя. Ради вкуса мог бы, не выходя из дома, осчастливить сенную девку.
— Фу, Ром, ты чего такой не романтичный. Неромантичный Рома.
— Мне почему-то нравится твоё обращение. Меня никто не называл Ромой.
— Даже в детстве?
— В детстве меня называли Ваша светлость Роман Матвеевич. Батюшка говаривал: «Помни, Роман Матвеевич, что ты потомок великого рода, ты Соболевский-Слеповран!»
— А Слеповран почему?
— Увлекательнее, почему Соболевский. Наш древний княжеский род и польская шляхта…
— Нет, ты мне, пожалуйста, про Слеповрана объясни.
— А это Иван Великий рассердился на моего прапрапрадеда и велел ослепить ворона, изображенного на нашем гербе.
— Гуманно, мог бы не герб, а прапрапрадеда ослепить.
— Но ослепленный герб намного уничижительнее, нежели собственная слепота. Как ты давеча выразилась, дизреспектно.
— Рома, я тебя обожаю!
— Душа моя, Виктория! Ты в очах ясных, ты в словах красных, в устах сахарных, в краснозарных.
— Мощно сказано! Умеешь.
— Это Васька Тредиаковский сложил, но я с ним согласный тож.
Как любила Виктория эти утренние разговоры! Князь Роман Матвеевич становился похож на довольного кота: нежно мурлыкал всякие глупости, и не шло от него нервное напряжение, которым в другое время он заполнял всё пространство вокруг.
Не раз в разговорах с Викторией возвращался Слеповран к воспоминаниям о том, как впервые увидел её у себя в подмосковном имении на берегу Москвы-реки. Однако слушать бредовые россказни про какие-то волшебные порошки и чудесные перемещения Слеповрану скоро надоело. В магов и чародеев он, дитя просвещенного восемнадцатого века, не верил, а вот интриги и заговоры принимал за истину. Власть падала под ноги, нужно только поднять. Чета Брауншвейгов, вопреки своему высокому происхождению, на роль самодержцев не годилась: толкни — повалятся. Роман Матвеевич принадлежал к партии цесаревны Елизаветы, дочери Петра Великого, и что бы ни говорили блюстители чистоты царской крови, светлейший князь Соболевский-Слеповран понимал, что с этой дочкой лифляндской портомои можно пробиться к власти. В сложной игре козней и злоумышлений, сплетавшихся вокруг трона, Роман Матвеевич чувствовал себя словно рыба в воде. А вот девица Виктория, невесть откуда взявшаяся, смущала своим присутствием во дворце, будучи явной каверзой кого-то. А вот кого? Ведь именно в усадьбе Слеповрана в странном виде обнаружилась сия Виктория Робертовна, да и Паврищев тут как тут оказался. Подвох явный, но при этом непонятный в своем лукавом умысле… Мысли эти не давали Роману Матвеевичу покоя, а ещё с досадой обнаруживалось, что сия Виктория, не то сама ловкая интриганка, не то слепая исполнительница чьего-то ухищрения, нравилась ему всё больше. Речи её дразнили своей непонятностью, губы волновали мягкой лаской, а тело манило горячей гибкостью.
 
После свиданий Виктория, не таясь, возвращалась во дворец в карете Слеповрана. Она уже начала ориентироваться в узких улицах, и город более не пугал, а удивлял. В такт поскрипыванию колес зазвучали в памяти слова Вуколова: «Нельзя долго находиться в жопе: или выбираешься, или привыкаешь и уже не замечаешь, что в жопе сидишь». Может, и вправду она привыкла, а может, Виктория поудобнее устроилась на мягком сидении, может, и не в жопе она вовсе, может, не в такое уж плохое место она угодила; ну, нет Интернета, и прокладок гигиенических тоже нет, но есть горячие объятия Слеповрана, есть добрая улыбка Анны Леопольдовны, есть верный друг Мальцев…
Виктория Чучухина не подозревала, что в объятиях князя Соболевского-Слеповрана прозевала важнейшее событие. В ночь с восьмого на девятое ноября во дворце произошел переворот — запланированное на семнадцать лет до совершеннолетия императора Иоанна регентство Эрнста Иоганна Бирона уложилось в три недели. Мгновенно были забыты звучащие повсеместно восторги от разумной власти регента, и у каждой дворцовой двери повторялись слова Миниха: «Никому иному правление государства во время малолетства Его императорского величества вручено быть не может, как токмо родителям Его императорского величества!»
Впрочем, Виктория Чучухина нисколько не расстроилась, что не стала свидетелем исторического события, ей и так всё рассказали, причем, по нескольку раз: и как сын Миниха, отважный Эрнст, ворвался в покои тирана, и как испуганный Бирон, поднятый с постели, умолял его не убивать, хотя никто его убивать и не собирался…
— Виктория, как Вы могли отсутствовать в такую ночь! — Анна Леопольдовна была радостно взволнованна.
— Мы теперь правительство! — на лице Юлианы Магнусовны сияло счастье.
— Сколько добрых дел можно будет теперь свершить! Скольким помочь! — перебила Анна Леопольдовна подругу.
— Круто! Прям, новостная бомба. Но у меня тоже ночь неплохо прошла, — сказала, чтобы что-нибудь сказать, Виктория, но вовремя осознав свою бестактность, добавила: — Ну, конечно, не так бурно, как у вас.
— С князем Соболевским-Слеповраном амурились, — укоризненно посмотрела на Викторию Юлиана Менгден. Укор был не за грешную связь, а за пропуск судьбоносных минут.
— Извините, Виктория, что затрагиваю такой сокровенный предмет, но мне кажется, князь испытывать любовное чувство не способен. У него зело холодные глаза, — потупясь, заметила Анна Леопольдовна.
— Это смотря какой смысл вкладывать в способность любить. Вот сегодня он меня вылюбил всю, от макушки до пяток, и не один раз.
Слушательницы, покраснев, хихикнули, и разговор получил совсем иное направление.
— Вершится судьба Отечества, а у них смешки, — в гостиную Анны Леопольдовны без доклада вошел фельдмаршал Миних.
После ночного свидания Виктории очень хотелось спать, но Юлиана указала ей глазами на оттоманку под окном, и ничего не оставалось, как пристроиться на низкое сидение в надежде хоть на какое-то время быть забытой. То, что она стала очевидцем смены власти, нисколько не воодушевляло — хорошо, что Бирона отстранили от руководства, но сейчас для Виктории главным было незаметно подремать. На оттоманке сиделось мягко, удобно, и пришли приятные воспоминания о недавнем свидании. Пусть Анна Леопольдовна считает Слеповрана холодным и бесчувственным, Виктория-то знает, как горят его глаза, как жарок его шёпот…