Хозяйка старой пасеки (СИ)

— К слову, что такое копорка? — спросила я, когда мы расселись за столом.
— Копорский чай, — ответила Марья Алексеевна. — Для тех, кому настоящий хатайский чай не по карману, хоть какая-то замена. Но правду говорят — копорское крошево и кисло, и дешево.
— А из чего его делают?
— Из кипрея.
— Но чай из кипрея совсем не такой!
Кстати, если окажется, что и мне настоящий чай не по карману, можно будет в самом деле заготовить кипрей. Не так уж и сложно: отделить цветы от молодых побегов, зелень немного перетереть в ладонях, дать ферментироваться в прохладном месте, а потом измельчить и высушить. Да даже если и не экономить, такой чай сам по себе хорош — мягкий, слегка терпкий, но без горечи, с травянисто-медовым послевкусием. И давление не нагонит… Впрочем, об этом мне пока беспокоиться не стоит. В любом случае тот иван-чай, который знаю я, даже в сухом виде не походит на эту… копорку.
  
— Не знаю, другого я не видывала, — пожала плечами Марья Алексеевна. — Да и был бы он другим, как бы его шельмы-купцы за хатайский выдавали?
Я недоуменно посмотрела на нее, и генеральша добавила:
— Но об этом ты лучше графа спроси, это его епархия.
— В самом деле, мошенники часто выдают копорку или рогожку за настоящий чай. — сказал Стрельцов
— Рогожку? — переспросила я.
— По имени Рогожской слободы в Белокамне. Там источник этой дряни. Спитой чай собирают по всем городским трактирам, вываривают с железным купоросом для цвета, а потом сушат и продают под видом настоящего чая.
— Это же чернила, самые натуральные! — возмутилась я.
Сульфат железа плюс дубильные вещества — чернила и есть.
Стрельцов хмыкнул:
— Когда мошенников заботили те, кого они обманывают?
— А как делают копорку?
— Из старых, осенних побегов кипрея. Сушат, заваривают кипятком, перетирают с землей или торфом, чтобы прокрасилась…
Так вот почему эта гадость так пачкалась!
— Снова сушат, просеивают, чтобы убрать лишнюю землю, и вот, пожалуйста, копорка. Кто не слишком наглый, тот на восемь частей чая добавляет две — копорки или рогожки. Но то, что было в комоде вашей тетушки…
— Вы видели?
— Конечно, я же обыскал всю комнату. Словом, то, что лежало в комоде, делал какой-то совершенно бессовестный пройдоха — там хатайским чаем и не пахнет.
Нет уж, не буду я Герасиму эту гадость отдавать. В помойной яме ей самое место.
— И, если вы не против, давайте сегодня больше не будем о моей службе и мошенниках. — Стрельцов вежливо улыбнулся.
— Конечно.
Ужин неспешно потек дальше.
Варенька что-то щебетала об учителе танцев, Марья Алексеевна время от времени вставляла реплики, поддерживая беседу и давая возможность графине продолжать заливаться соловьем. Я не слушала, молча потягивала горячий травяной отвар с медом, наслаждаясь теплом, покоем и возможностью немного отдохнуть, прежде чем снова хвататься за дела: посуда сама собой не вымоется, да и о завтраке стоило подумать с вечера, чтобы не ждать его потом за обедом.
Исправник тоже молчал. Лицо его словно бы осунулось, вокруг глаз залегли усталые морщинки — похоже, не только мне этот день дался слишком тяжело. И все же его шейный платок оставался завязан безукоризненным узлом, мундир был по-прежнему застегнут на все пуговицы, а спина держалась идеально прямой, будто не в деревенском доме он сидел, а на посольском приеме, и, глядя на него, я невольно вспоминала старую шутку о дипломате, который не выпустит из глаза монокль, даже когда его исподтишка пнут под зад.
— Спасибо за ужин и за заботу, — сказал он, когда я поднялась из-за стола, давая пример остальным.
Прежде, чем я успела ответить, генеральша перехватила инициативу.
— Глаша, ты не против, если я и Кириллу, и нам, да и тебе постелю как полагается?
— Вы мне очень поможете, — призналась я.
— Вот и славно.
Гости удалились. Я сгребла со стола посуду в таз, сыпанула щелока и долила воды. Поставила в печь томиться пшенную кашу и молоко — оно явно не доживет до утра, а так будет отличное дополнение к пшенке. Насыпала горчичного порошка в таз с замоченным бельем — за ночь он сделает всю работу, утром останется только прополоскать. Вернулась к посуде. Как только Марья Алексеевна заплатит за шаль, непременно найму кого-нибудь в деревне: я и в своем-то мире не любила мыть посуду, а вот так, в тазике…
Скрипнувшая за спиной дверь отвлекла от размышлений. Я обернулась.
Стрельцов смотрел на меня так, будто я на его глазах только что замучила котенка.
— Не ожидал от вас, Глафира Андреевна, что вы станете развращать мою кузину.
  
15.3
 
— Что, простите? — оторопела я.
— Я понимаю, что вас саму развратил тот мерзавец, но зачем нести дальше эту мерзость, эту грязь? Зачем вы рассказали ей о истории с гусаром?
Ах, вот оно что. Я вернула в таз с наструганным мылом миску, которую держала в руках. Мне казалось, что я действую медленно и осторожно, но вода выплеснулась, намочив рукав. Слишком велик был соблазн надеть эту миску на голову исправника. И одновременно защипало глаза. Да, эта история случилась не со мной — но Стрельцов-то этого не знал. И рассказала его кузине — я.
— Мерзость и грязь, значит, — тихо повторила я. Горло сжалось так, что говорить стало больно. — Вот, значит, что вы думаете обо мне на самом деле.
Он открыл рот. Закрыл. Во взгляде мелькнуло что-то похожее на вину.
— Я не о вас…
Слишком неуверенно он это произнес. Только подогрев саднящую внутри обиду. В висках застучало.
— О моей истории. Истории девочки, которую обманул и растоптал негодяй. Вы правы — мерзость и грязь. — Я начала отжимать промокший рукав, чтобы скрыть дрожь в пальцах. — Особенно мерзко то, что все беды обрушились на жертву. А гада, убившего ее отца и едва не убившего брата, не повесили, как полагается, а сослали в Скалистый край, откуда он вернется героем войны и сможет погубить еще сколько-то наивных…
— Если бы его повесили, а не сослали, повесили бы и вашего брата, — перебил Стрельцов. Начал мерить шагами кухню.
— Павлу не пришлось бы стреляться с ним, если бы закон исполнялся так, как подобает. Он должен был висеть уже после убийства моего отца! — Я хлопнула ладонью по столу. — И после этого вы, служитель закона, обвиняете меня в том, что я развратила вашу сестру? Рассказав ей о том, к чему приводят сказки о неземной любви?
— Кузину, — машинально поправил он, останавливаясь.
— Неважно. Она— ваша родственница, за которую вы сейчас несете ответственность. Но вместо того, чтобы предостеречь ее, вы кричите «разврат»! — Голос сорвался, пришлось глубоко вдохнуть, чтобы совладать с ним. — Хороша забота, ничего не скажешь!
— Да, забота! — Он шагнул ко мне, нависая. — Барышни вообще не должны знать ничего о… о подобных вещах! Варенька — чистое, невинное создание, а вы…
— А я, как мы уже выяснили, развратница, пытающаяся утянуть ее в пучину порока. — Меня саму удивила горечь в собственном голосе. Почему я принимаю эту историю так близко к сердцу, ведь она произошла не со мной? — Только вам не приходило в голову, что именно поэтому с невинными созданиями и случаются такие вещи! Вы делаете из них лабораторных мышек, выросших в стерильных условиях, а потом удивляетесь, что у них нет иммунитета к мерзавцам, льющим в уши сладкие сказки!
— Что-что?
Ну да, откуда бы ему знать про лабораторных мышек. Но мне уже было не до очередной своей оплошности. Даже не в Глаше дело — видывала я и в наше время девочек, которых слишком хорошо оберегали от жизни. Тем больнее становилось столкновение с реальностью.
  
— Вы растите их как оранжерейный цветок. А потом в один далеко не прекрасный момент стекло разбивается… и оказывается, что хрупкий цветок обречен. Так случилось со мной, и только сознание непоправимого греха удержало меня от того, чтобы наложить на себя руки. Так могло бы случиться с вашей кузиной — откуда чистой и наивной барышне знать, что песни о неземной любви прикрывают банальную похоть?