У меня к вам несколько вопросов
«Что они на меня накопали — думали, что накопали, — это мой волосок во рту у Талии и мою ДНК в купальнике. Не знаю, что на это сказать, потому что либо мне круто не повезло, либо поневоле подумаешь, может, они слегка облегчили себе задачу. Они делают что могут, чтобы решить это дело, потому что испытывают метрическую говнотонну давления от начальства. А я — решение, которое устраивает школу. Я не школьник, не учитель. Не какой-то важный член сообщества. Наверно, они сочли, что меня раскусили, им бы только самую малость облегчить себе задачу».
«А может, все было по закону. Я часто по утрам плавал в том бассейне. Покачаюсь, сполоснусь, поплаваю, душ приму — и за работу. Так что да, может, какой волос с меня и попал в бассейн. Про купальник — без понятия. Я много всякой хрени трогал в спортзале».
«Они говорят „ДНК“ — и это звучит так весомо, словно это моя кровь или семя. А экспертиза по ДНК была в то время такой новой, понтовой вещью — типа присяжные могли что-то слышать о ней по телеку, и то не точно. Они слышат „ДНК“ — и сразу: вау, все серьезно».
«Но что вы имеете — это бассейн с четвертью миллиона галлонов воды, в которой хуй знает, чего только не плавает, и среди прочего — мой волосок».
«Штука в том, что копы не говорят мне, что это волосок и какие-то следы на купальнике. Они мне говорят, моя ДНК была повсюду на этой девочке, и говорят, единственное объяснение — либо я ее убил, либо спал с ней. А было тогда часа три ночи. Не то чтобы я на часы смотрел. Их у меня забрали. Я только знаю, что пробыл там пятнадцать часов. Они говорят: „Просто помоги нам понять, как на ней оказалась твоя ДНК, и мы сможем исключить тебя из подозреваемых. Если есть логичное объяснение, с тобой все окей. А логичное объяснение таково, что у вас с ней что-то было“. Они мне говорят, что в Нью-Гемпшире возраст согласия — шестнадцать лет и, если я переспал с ней, может, меня и уволят, но если все это было недавно, то это даже не противозаконно».
«Не понимаю, чем я думал, но мне казалось, это выход. Я там уже еле сижу, типа смотрю на этот сраный стол передо мной и надеюсь, что он превратится в подушку. Короче, я сказал „да“. Но на этом все не кончилось. Теперь они такие: „Ты с ней спал, ты был единственным в здании, ты бы услышал все, что там случилось, у нас твоя ДНК. Это ты сделал“. Они говорят, что либо прищучат меня за убийство и наркотики, либо я признаюсь в убийстве и они забудут о наркотиках. А за сбыт наркотиков, говорят, меня передадут федералам, если они узнают, что я пересекал границу штата, что технически я делал, потому что у меня был друг в Вермонте. И они такие: „Может, это был несчастный случай.
Непредумышленное убийство. Она поскользнулась, упала в бассейн, да? Это для тебя не так уж плохо, но если мы вменим тебе и убийство, и наркотики, то ты уже типа закоренелый преступник“».
«Хочу, чтобы вы понимали — и смеяться, и плакать хочется, — травки у меня дома было совсем чуть.
Законы тогда были строгими, но… я не знаю. Боже».
«Дальше они кладут передо мной фотоальбом Грэнби, типа козырь выложили. Я каждый год это проделывал, записывал туда прозвища, чтобы лучше запомнить, кого как звать, но потом мужская хоккейная команда это выяснила и стали подсказывать мне, кого как записать. Я уже говорил, я был зеленым. Почему я написал так под фоткой Талии — я написал „чикса“, — это из-за сплетни, которую один из этих ребят рассказал мне насчет нее и учителя в ее старой школе. Копы показывают мне эту удавку вокруг шеи Талии, а я и не помню, чтобы рисовал ее. Может, так просто дурачился, пока по телефону говорил. Но в этом альбоме хоккеисты повсюду что-то приписывали, пририсовывали. Я так думаю, это какой-нибудь пятнадцатилетка сделал. То есть копы на некоторых фотках нашли свастики, а их я точно не рисовал».
«В общем, они в итоге заставили меня сказать, что я напал на нее у себя в кабинете, заставили сказать, что ударил ее головой о стену. Затем вспомнили, что у меня в кабинете нет крови и говорят: „Окей, значит, у тебя был какой-то постер. Что это мог быть за постер?“ Я на это оглядываюсь, как на сон, как будто я был под гипнозом».
«Через пару часов я наконец вспоминаю, что могу попросить адвоката. А они: „Ну да, ну да, но только если ты сделаешь свое заявление после прихода адвоката, это будет выглядеть, как будто это адвокат сказал тебе, что говорить, как будто ты что-то скрываешь. Ты сделаешь это сейчас, потом мы дадим тебе адвоката, и все будут знать, что ты чистосердечно признался“. Они мне так и сказали. Но это только на словах».
«В общем, они заставили меня написать все это, это заявление, которое, я уверен, вы видели. Они мне говорят, что писать, — я пишу. Потом заставляют меня подписать и прочитать вслух, — и это единственное, что они записывают на пленку за всю ту ночь».
Бритт спрашивает, винит ли он Грэнби в произошедшем. Повисает долгая пауза. Омар говорит:
«Я не думаю, что они имели что-то против меня. Но думаю, Грэнби сильно надавила на полицию, чтобы они решили это дело, и надавила, чтобы не слишком присматривались к учителям и ученикам. У этой школы столько адвокатов — вы не поверите. Такие деньжищи — не поверите».
«Я готов допустить, что они пытались быть объективными, я не думаю, что кто-то из них сказал: „Эй, давайте повесим это на Омара“. Но, когда так надавишь на людей, они сделают, что тебе нужно. А им был нужен кто-то вроде меня».
7
Направляясь в тот вечер на ужин, я ощущала адреналин в предвкушении неминуемых встреч: я знала, что столкнусь с людьми, будь то старые одноклассники, публика, пришедшая на слушания, или всякие ловчилы. Я знала, что мне нужно будет избегать большинства из них. Просто не знала, когда они выскочат передо мной.
Подросток за стойкой порекомендовал итальянский ресторан в нескольких кварталах отсюда. Это оказалось одно из тех мест с нелепо огромным количеством столиков, в самый раз для свадеб и званых предвыборных ужинов, но вечером в среду они по большей части пустовали. Идеально для социального дистанцирования. Я попросила кабинку (скорее, ракушку), заказала бокал шираза и тут же открыла лэптоп. Как вообще одинокая женщина может есть в ресторане без лэптопа в качестве щита, я не представляю.
Через несколько столиков от себя я увидела Эми Марч, ведущего адвоката защиты. Помню, мою радость оттого, что ее зовут Эми Марч, [69] превзошел только восторг оттого, что она сама выращивает цыплят и — я узнала это через зум — одевается в точности так, как человек, выращивающий цыплят.
В течение многих лет она была общественным защитником, а теперь занималась частной практикой.
Я еще не встречалась с ней лично — наша подготовка к показаниям была назначена на следующий день, — но сразу узнала, хотя она была одета в платье-свитер, леггинсы и сабо. Волосами она напоминала скунса, только наоборот: в седом облаке осталась одна черная прядь. Она сидела с двумя женщинами и мужчиной за серьезным разговором — свою еду они давно доели, а вино стояло недопитым. Мужчина увлеченно писал кому-то сообщения в телефоне, а затем читал вслух. Защита началась два дня назад, и я предположила, что на сегодня уже было опрошено несколько свидетелей.
Я собиралась пройти мимо их столика, поймать взгляд Эми Марч, помахать ей и продолжить путь в туалет, куда мне действительно было нужно. Но едва я сделала несколько шагов, как услышала, что меня зовут по имени от барной стойки. Это была Сакина Джон. Она сказала:
— Ёксель-моксель, Боди Кейн, иди сюда! — я подошла, и она соскочила со стула и стиснула мое лицо в ладонях. — Тебя заставили давать показания? Мне пришлось сегодня утром. Я, ёксель, Боди, я все время дрожала. Я не дрожу, когда делаю реальную операцию, а тут стою, меня спрашивают имя, и я дрожу.
Хорошо, это хотя бы судья, а не присяжные, но я про себя такая: «Я смотрю на судью? Я смотрю ему в глаза?» И я стою лицом к судье, причем — не знаю, может, это отголосок пандемии, — но я в другом конце зала и стою лицом к нему. И на всякий пожарный, если захочешь надеть там маску, это такая жуткая штука из пластика, прозрачная, чтобы они видели твои губы. Я такая: «Нет, я в порядке».