Пятая труба; Тень власти

Такие моменты неприятны и действуют на нервы.
Камни продолжали сыпаться под аккомпанемент брани и проклятий.
— Псы кровожадные! Собаки инквизиции! — вопили женщины. — Вы мужчины, и не стыдитесь такого гнусного дела! Мужчины — и боитесь нас, женщин. Трусы и мясники!
Посылался град таких же мало приятных эпитетов. Офицер, командовавший отрядом, обнажил шпагу и бледный, как полотно, стоял перед толпой, не зная, что делать. В самом деле, положение было не из тех, когда испанскому офицеру можно было бы гордиться.
В этот момент я услышал гул мерных шагов: появился отряд моих солдат, взятых от Речных ворот доном Альваром, который вместе с несколькими своими солдатами шёл во главе. Не более пятидесяти шагов отделяло их от толпы, когда дон Альвар выхватил свою шпагу и скомандовал:
— Пики вниз! Вперёд!
Это было бесполезной жестокостью. В толпе, как я сказал, мужчин было очень мало. Слугам инквизиции пришлось пережить скверную четверть часа, но это было для них делом обычным.
— Стой! — крикнул я, выходя вперёд и став впереди войска, приготовившегося к нападению.
Они сразу остановились.
Дон Альвар был очень удивлён, узнав меня.
— Сеньор! Я уже отдал приказание, — заговорил он сдавленным голосом. — Обстоятельства, как изволите видеть, оправдывают его.
— Насколько я знаю, дон Альвар, вы ещё не губернатор Гертруденберга, — сказал я вежливо. — Место это ещё не свободно.
Он покраснел:
— Сеньор, взгляните на эту толпу. Они разорвут людей дона Педро и освободят арестованных. Чтобы предупредить это, я привёл от ворот подкрепление.
— Стыдитесь, дон Альвар! — воскликнул я. — Тридцать вооружённых солдат — и толпа женщин. Пусть они делают своё дело.
— Вы не очень ревностны к делу святой церкви, сеньор, — заметил он со скверной усмешкой. — Итак, вы не разрешаете вашим людям атаковать эту толпу!
— Толпу женщин — нет!
— Отлично. Тогда я знаю, что мне делать с моими людьми. Я не позволю освободить этих арестованных. Вперёд!
— Дон Альвар, предупреждаю вас, что если вы сделаете хоть шаг, я арестую вас со всеми вашими людьми. Здесь командование принадлежит мне.
Он не обратил внимания на мои слова.
— Вперёд! — скомандовал он.
— Капитан Квесада, — крикнул я повелительно, — арестуйте дона Альвара де Лема и всех, кто осмеливается не повиноваться моим приказаниям.
Это заставило дона Альвара опомниться. Он сообразил, что зашёл слишком далеко и что ему невыгодно доводить дело до конца, имея своих шесть солдат против моих двадцати пяти. Кроме того, он, очевидно, смекнул, что дон Педро не похвалит его за то, что он преждевременно раскрывает их карты.
Он отступил назад. Лицо его было искажено гневом.
— Я не хотел доводить вас до такой крайности, сеньор, — проговорил он. — На этот раз я повинуюсь. Но ответственность за всё происшедшее падает на вас. И будьте уверены, я этого не забуду.
— Буду вполне уверен, дон Альвар, — холодно отвечал я.
Он ушёл, забрав с собой своих людей. У меня мелькнула мысль задержать его. Но ведь иметь врагом такого нетерпеливого, прямолинейного человека, как дон Альвар, чрезвычайно выгодно. Кроме того, я и не мог бы произвести ареста. Мои люди сделали бы это охотно, ибо мой голос, за которым они не раз следовали на поле кровавых битв, до сих пор сохраняет над ними власть, которую не легко сбросить. Но капитан Квесада двинулся с неохотой, видимо, тяготясь моим приказанием. Я увидел, что с этого времени я не могу полагаться на своих офицеров. Им, очевидно, сообщили по секрету, что дни моего правления сочтены. Если об этом знал даже Квесада, относительно которого могли быть опасения, что он предупредит обо всём меня, то, конечно, это сообщено и всем другим. Дон Педро продвигался вперёд быстрее, чем я предполагал.
— Отправляйтесь обратно к вашему посту, — сказал я Квесаде. — Я пойду один и переговорю с народом. Я не боюсь их.
И, презрительно повернувшись к нему спиной, я пошёл прямо к толпе, которая с молчаливым любопытством наблюдала за всем происходящим.
— Послушайте. — крикнул я, — вы только ухудшаете дело. Вам известно что, управляя вами, я старался действовать милосердно, где только это было можно. Расходитесь спокойно по домам, а я подумаю, как тут быть.
 
— Дон Хаим, — добрый человек, — сказал чей-то голос в толпе. — Да здравствует дон Хаим!
— Но он уже не губернатор! — закричал другой.
— Он уже ничего не может сделать, а мою дочь сожгут! Не могу же я стоять и смотреть на это! — кричал кто-то.
— Мой отец! Моя дочь! — раздалось у меня над ухом.
— Послушайте! — начал я опять. — Пусть они спокойно идут в тюрьму. Обещаю вам, что никакого вреда им не будет. Это обещаю вам я, дон Хаим де Хорквера.
Я мог обещать им это. Решение моё созрело.
Сначала они, было поколебались, но затем постепенно стали расходиться и освободили дорогу для арестованных и сопровождавшего их конвоя.
— Вы можете теперь идти вперёд без всякого страха, сеньор, — вежливо сказал я офицеру конвоя. — Весьма сожалею о случившемся здесь с вами. Но ведь они — народ необразованный и не особенно вежливы с иностранцами. В своём невежестве они ропщут на то, что их дочерей сжигают, не понимая, что в этом — единственное средство спасти их душу. Поэтому они совершенно напрасно впадают в гнев и не стесняются ставить вас в столь неприятное положение. Но сознание того, что всё это произошло к вящей славе Божией, должно служить вам утешением в вашем деле. Без этого его можно было бы счесть неблагодарным для человека вашего происхождения и положения.
Офицер — молодой человек из хорошей семьи — покраснел до корней волос.
— Мне было так приказано, сеньор. Сам я не добивался этого поручения. Если я колебался, то не из страха перед толпой, а потому, что в ней были женщины.
— Очень рад слышать это. Это делает вам честь. Что касается остального, то со временем вы ко всему этому привыкнете. Тут нужна только привычка. Хотя под старость это, может быть, и наскучит вам, и вы сделаете какую-нибудь очень умную или очень глупую вещь, смотря по характеру. Честь имею кланяться.
Не знаю, вполне ли он понял меня. Но он, видимо, неглупый и порядочный малый, и жаль, что для него не нашлось лучшего дела.
Я отправился к барону фон Виллингеру.
Приближался конец.
  
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
Гертруденберг. Сентябрь 1573 года.
Не было до сих пор мужества опять взяться за этот дневник. Может быть, моя гордость не давала мне возможности открыть его, пока я не получу возможности сказать, что задача, мной себе поставленная, исполнена. В настоящее время она исполнена, но поздно. Ни для меня, ни для других это не принесло пользы.
Многое успело перемениться. Католический священник уже не служит обедню в алтаре церкви Святой Гертруды и святые удалены из тех уголков, в которых они чувствовали себя в безопасности в течение целых веков. Сама Святая Гертруда не нашла себе приюта в собственной своей церкви. Как-то пусто и неуютно в церковных приделах без этого воинства, которое наполняло тёмную пустоту жаром и верой.
Замолкли навсегда звуки торжественных гимнов, святые стены отражают теперь слащавые звуки гимна Маро, те самые, которые я когда-то, на другой день после моего приезда, слышал в маленькой часовне за городом. Вышитые облачения и епитрахалии уничтожены, и теперь священник держит речь перед своей паствой в простом чёрном одеянии, соответствующем важности его миссии. Суеверия многих веков изгнаны, и новому веку предоставлена свобода создавать новые на развалинах старых. Но какое мне дело до всего этого?
«Да будет воля Твоя», — говорил священник в церкви, но я ещё не научился повторять это. Что же мне остаётся сказать?
За последнее время не заглядывал в эти записки и не думал, что когда-нибудь открою их опять. Я надеялся, что белые руки моей жены перевернут когда-нибудь эти листы и что она найдёт в них что-нибудь в мою защиту, когда меня уже не будет в живых. Но вышло иначе. Конец настал в тот самый час, который я предвидел, и был ужасен.