Пятая труба; Тень власти

С океана прилетала целая стая чаек и, не теряя времени, понеслась на сушу, не обращая внимания на нависшие над нею облака.
Они смело направились на туманный восток, зная наверно, что не всегда же будет там мрак. Ибо на востоке за полосой мрака живёт утро. Утро! Увижу ли я тебя? И когда?
Опять льёт дождь.
22 ноября.
Ночью видимы были звёзды, но с раннего утра полил дождь и льёт упорно и без перерыва. Прохожие на улицах идут быстро, спеша поскорее добраться до дому. Одна только собака, по-видимому, потеряла дорогу и бегает туда-сюда по площади, напрасно стараясь найти какое-нибудь убежище. В скверную погоду Голландия — весьма печальная страна.
22 ноября ночью.
Сегодня был день, чреватый последствиями. — хорошими или дурными, это я узнаю завтра.
Хочу записать всё, что случилось.
Было около десяти часов, когда я перестал писать и отложил перо. Настроение моё переменилось, и я чувствовал, что писать мне больше не хочется. Я подошёл к окну и стал смотреть — на мокрые крыши, на мостовые, на которых стояли целые лужи воды. Всё это имело безнадёжный вид. Мне пришёл на ум мой обед в одиночестве, и я невольно вздохнул. Я полагаю, что не в моих привычках поддаваться настроению, однако бывают минуты, когда жизнь кажется тяжелее, чем прежде.
Вдруг за тёмной колокольней церкви Святей Гертруды небо сразу изменило свой цвет. Сначала я подумал, что зрение обманывает меня, но нет. Сквозь тонкую сетку дождя сначала показался клочок бледно-голубого неба. Затем мягкий голубой цвет сменился серым. Через минуту облака прошли, и на этом месте явилось ярко-голубое пятно, быстро расширявшееся всё больше и больше. Через полчаса с того места, где я стоял, не видно было уже ни одного облака. Только колокольня церкви Святой Гертруды продолжала темнеть на ярком фоне неба, но и на ней, на её южной стороне, появились золотые пятна, сотканные лучами солнца, а крыша и карниз блистали серебром по всем контурам.
Я открыл окно и глубоко вздохнул. Воздух был холодный, но чистый, словно он пришёл откуда-то издалека и дыхание города ещё не успело загрязнить его.
Мне не хотелось оставаться дома в такой день. Год подходил к концу. Я подошёл опять к своему столу и быстро написал несколько строк ван дер Веерену и его дочери, а также мадемуазель де Бреголль, приглашая их на прогулку за город и предоставляя своих лошадей в их распоряжение. Мне говорили, что обе дамы умеют хорошо ездить верхом, хотя ван дер Веерен по понятным причинам и не держал собственных лошадей. Мы предполагали доехать до старинной башни, которая находится на востоке от города и до которой будет около часу езды. Донна Изабелла никогда не была здесь, хотя это и странно. Может быть, потому, что дороги были не особенно безопасны.
Мои люди привыкли делать всё быстро, и когда был получен ответ, всё было готово. Я вскочил в седло и поехал навстречу своим гостям.
Донна Марион не могла ехать с нами: её мать чувствовала себя нехорошо, и ей не хотелось оставлять её. Таким образом, нас было трое и, кроме того, двенадцать всадников, которым я приказал сопровождать нас и ехать за нами на некотором расстоянии. Время было военное, и дорога шла через лес почти на целую милю.
Донна Изабелла была очень красива в тёмной амазонке и шляпе с широкими полями. Когда я подсаживал её в седло, я заметил, что у неё очень стройная нога — верный признак благородной испанской крови. Она очень мило поблагодарила меня за приглашение. Её манера обращаться со мной значительно изменилась с того дня, как я просил её отца помочь мне составить список еретиков. Произошло ли это оттого, что она стала бояться меня? Мне как-то не хотелось верить этому. Или, может быть, она перестала недоверять мне?
Она ездила очень хорошо, хотя и говорила, что её кузина — лучшая наездница. Я могу себе представить, что рука донны Марион была бы крепче и увереннее. Во всём, что она делает, заметна какая-то величавая сила, ясная и твёрдая определённость, которая составляет полную противоположность нервной грации донны Изабеллы и её настроению, меняющемуся, как облака на небе. Но временами в её манерах есть что-то неожиданное, порывистое, и это составляет главную её прелесть. Помимо этого внешнего различия я думаю, что они должны составлять контраст и в любви, и в ненависти.
 
Ехать было очень весело. Она держалась или рядом со мной, или чуть-чуть впереди, и её красивая фигура плавно покачивалась при каждом движении лошади. Я был очень доволен, что последовал минутной прихоти, сам поехал и её заставил проехаться.
Мы ехали довольно быстро, ибо воздух был прохладным. Деревья были уже без листьев, а почва пропитана дождём.
Но небо было светло и ярко в противоположность земле. Мы скоро доехали до башни, и я стал играть, как мог, роль хозяина, хотя и не мог предложить моим гостям той роскоши, какая была у них за столом. Мой старый херес вызвал румянец у донны Изабеллы, и, когда мы поехали обратно, она вдруг вскрикнула:
— Хотите держать пари, что я обгоню вас до тех деревьев?
— Согласен, — отвечал я, и мы поскакали.
Мы неслись как ветер. Её отец не спеша ехал за нами и улыбался. Её лошадь не могла сравняться с моей. Как ни быстро она неслась, всё же у меня была чистокровная арабская, которую я привёз с собой из Испании и которая уже дважды спасла мне жизнь. Я нёсся впереди неё почти до самой цели, но потом приостановил лошадь, давая ей возможность одержать надо мной победу. Но это не укрылось от неё.
— Я проиграла! — вскричала она, как только мы пустили лошадей более медленным аллюром. — Вы дали мне выиграть пари. Я отлично вижу это. Это нехорошо. Мало вы меня знаете, если думаете, что такая победа может доставить мне удовольствие.
— Вы не могли выиграть пари, донна Изабелла. Ваша лошадь животное благородное — иначе я не мог бы предложить её вам, — но она не может состязаться с моей, испытанной в боях и способной при случае спасти человеку жизнь. Я только проявил обычную вежливость, как и подобает кавалеру.
— Это опять ваши испанские церемонии, сеньор. Но ведь мы в Голландии, в стране простых манер и простых откровенных людей вроде меня. Я, вероятно, то и дело задеваю вас своей грубостью.
— Ваша улыбка искупает всё это. Мои апартаменты в городском доме без неё кажутся мне пустыми.
— Что вам в моей улыбке, сеньор?
— Она красит вас. Если б я не видел её несколько дней подряд, мне чего-то не хватало бы.
— Разве я красива только тогда, когда улыбаюсь? Вот скудный комплимент!
— Нет. Вы всегда прекрасны, но ещё прекраснее, когда вы улыбаетесь. И тогда я знаю, что у вас весёлые мысли. Поэтому ради вас и самого себя буду надеяться на то, что впредь эта улыбка будет чаще. Последний раз, когда я вас видел, вы были что-то серьёзны.
— Не такое время, чтобы радоваться. Вы тоже улыбаетесь редко.
— Это мне не нужно в такой степени, как вам, донна Изабелла. Да и время не такое, как вы изволили сказать.
— Надеюсь, вы не рассчитываете, что на комплимент я буду отвечать тоже комплиментом? — спросила она лукаво.
— Нет. Я всегда стараюсь, чтобы обо мне судили по моим делам, а не по моему лицу.
— И что же вы скажете о таком способе?
— Да ничего особенного. Впрочем, на меня, может быть, трудно угодить. Я всегда желал чего-нибудь значительного, чего-нибудь даже такого, что кажется невозможным, и однако…
Я смолк. Мы медленно ехали по дороге через лес, о котором я говорил. Тёплый отблеск ясного неба лежал на наших лицах. На одной из веток, под которой мы проезжали, остались золотисто-жёлтые листья, которые буря забыла сорвать и унести. Рукой до них нельзя было достать.
— Последние листочки этого года! Как они красивы! Как мне хотелось бы их иметь! Вы желали чего-нибудь невозможного? Вот для вас задача.
— Вы забыли о моей шпаге, донна Изабелла. Она раза два уже добывала для меня то, что казалось невозможным.
И, приподнявшись на стременах, я отрубил маленький сучок, который, падая, закрутился в воздухе.