Пятая труба; Тень власти

Можете говорить против немцев что угодно, но когда они обещают что-нибудь, они непременно исполняют это. Немецкие ландскнехты считаются самыми беспринципными и самыми худшими из головорезов всех национальностей, которые нанимаются на службу за деньги, однако они делают своё дело и держатся при этом своих собственных принципов и такой добропорядочности, какой позавидовали бы и более высокопоставленные люди.
Таков был этот барон фон Виллингер. Он умел не хуже других жечь и грабить города и продавать свои услуги тому, кто больше всего за них предложит. Он моментально оставил бы герцога Альбу, если бы принц Оранский захотел платить ему больше. Он был способен убить человека из-за пустяка, если бы почувствовал себя оскорблённым. Но вместе с тем он глазом не моргнув мог нести свою службу целыми днями и считал ниже своего достоинства отлучиться с неё именно потому, что я доверился ему и он дал мне обещание. Он даже не успел выпить ни капли, что в данном случае было с его стороны большим самопожертвованием.
— Барон Виллингер, — сказал я более тёплым, чем обыкновенно, тоном. — Благодарю вас. Мне очень досадно, что пришлось поручить вам это дело. Но, кроме вас, не было другого подходящего для этого человека. В вознаграждение за это я приготовил вам квартиру в одном из лучших домов города.
— Не за что благодарить меня, дон Хаим, по крайней мере, вам. Вы сказали, что нужно исполнить то-то и то-то, и всё исполнено. За это нам и платят деньги. Кроме того, мы, как видите, устроились здесь комфортабельно.
И он показал на стол, где стояли остатки яств и две или три пустых бутылки.
— Было вовсе не так скучно, — продолжал он с улыбкой. — Святого отца, по-видимому, очень терзали плотские желания, ибо в половине первого он довольно высокомерно потребовал завтрак. Я ответил ему, что на этот счёт я не получил от вас никаких распоряжений, а что я лично, как еретик, могу предложить ему, быть может, неподобающую пищу. Сегодня ведь пятница. Мы, то есть я и герр Шварцау, прекрасно закусили. Были рыба, заяц и две бутылки рейнского вина. В этих местах недурно готовят. Почувствовав, что с ним говорят вежливо, святой отец вступил было в переговоры и предлагал даже заплатить за свою долю. Но я, боясь за спасение его души, не решился принять на себя ответственности. После этого он стал говорить серьёзно, предлагая мне и герру Шварцау по тысяче крон, если мы отпустим его на свободу. Мы спросили, где же у него деньги. Золото ведь очень вредно для святого человека. Он отвечал, что при нём денег нет, но что если мы пойдём вместе с ним, то он даст нам их. Он, конечно, не сказал, откуда он их раздобудет. Когда же мы отказались идти с ним, он стал угрюм и прекратил разговор. Вот и всё, что здесь было. Я пожал ему руку:
— Ещё раз благодарю вас, барон Виллингер; я не забуду вашей услуги.
Теперь вы свободны, я хочу сам поговорить немного с достопочтенным отцом. Ваши люди должны остаться здесь. Они ещё не устали, не правда ли?
— Караул сменился в десять часов.
— Отлично. Кто теперь останется на дежурстве?
— Фон Эвердинген, если вы смените нас.
— Он не уснёт?
— Не беспокойтесь, дон Хаим. В эту, по крайней мере, ночь он не уснёт, — со смехом отвечал фон Виллингер — Его мать сожгли, когда он был ещё ребёнком, и хотя человек не может постоянно думать о таких вещах, но это дело живо напомнило ему далёкое детство. Он всегда отличался большой впечатлительностью. Задремав сегодня после обеда, он видел во сне, будто она пришла к нему и сказала: «Фриц, твою мать сожгли, а сегодня ты готов был помогать сжечь такую же невинную, какой была твоя мать. Ты помогаешь сильным мира сего истреблять народ Господень. Что же ты скажешь на Страшном суде, когда придётся отвечать за их жизнь?» Как видите, дон Хаим, вы, католики, и мы, еретики, одинаково считаем себя избранниками Божьими. Кто тут прав, не сумею вам сказать. Я как умел утешил малого, ибо он в конце концов всё-таки славный парень. Нам ведь платят и потому приходится делать то, что велят, а не рассуждать, что правильно, а что неправильно. Кроме того, мы должны уповать не на свои дела, а на милосердие Божие. Я верую, что Господь не оставит без внимания и наше ремесло, которое не очень-то оставляет нам время на то, чтобы советоваться со своей совестью. Итак, я утешил малого, как я уже сказал. Он, впрочем, не очень ободрился вследствие такого странного стечения обстоятельств в эту ночь. С таким настроением, какое у него теперь, он будет зорко стеречь отца Бернардо. В этом вы можете быть совершенно уверены, дон Хаим.
 
— Тем лучше, — сухо отвечал я. — Ещё раз благодарю вас и желаю вам спокойной ночи. Вам отведено помещение в доме богатого судовладельца ван Сиринга. Он ждёт вас.
Я постучал в дверь, ведущую в комнату инквизитора, и вошёл.
— Добрый вечер, ваше благословение, — сказал я. — Надеюсь, что с вами обращались со всей почтительностью, какая подобает особе вашего сана.
Он медленно поднялся с кресла, стоявшего около стола.
— Мне даже не дали пищи, сеньор, — отвечал он, свирепо сверкнув на меня глазами. — Я с утра ничего не ел.
— Неужели? — вскричал я беззаботным тоном. — Сегодня у нас пятница. Припомните. Господь Бог постился в пустыне сорок суток. Кроме того, я полагал, что такие святые люди, как вы, находят особое наслаждение в посте и молитве и чудесным образом получают от этого больше силы, чем мы, грешные люди, от самого сытного обеда.
В его глазах показался какой-то стальной блеск.
— Вы издеваетесь надо мной, — процедил он. — Но будьте уверены, за каждую обиду вам учинит возмездие и Господь Бог, и святая церковь, и воздаст вам за всё десятирицею. Огонь ожидает вас в здешнем мире и в загробном. Благодаря этой женщине, которая очаровала ваши глаза, вы оскорбили и Господа Бога, и святую церковь. Горе вам, горе! Наказание не замедлит настигнуть вас, хотя бы чувствовали себя в полной безопасности. И гордыня ваша, которую вы обнаружили сегодня, сломится, яко тростник перед гневом Господним!
По мере своей речи он всё более и более входил в гнев. Осенив себя крестным знамением и повысив голос, он изрёк анафему, которую не решился произнести сегодня утром.
— Да будет на вас проклятие денно и нощно, когда вы в постели и в путешествии, в городе и в поле. Аминь. В час досуга и в час битвы. Аминь. В час скорби, в час радости, в час любви. Аминь. Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час — горьким всей горечью проклятия! Как вы изменили церкви, так пусть изменит вам женщина, которую вы любите. Пусть наследуете вы скорбь в этой жизни и муку в будущей, во веки веков. Аминь! Аминь! Аминь!
При последних словах голос изменил ему и как-то странно задрожал.
Я слушал его спокойно, сложив руки и улыбаясь. Мне давно хотелось слышать что-нибудь подобное, для того чтобы уверить — не себя самого, в этом не было никакой надобности — а некоторых своих приятелей, что слова остаются только словами и что человек может гордо пройти по жизни, не боясь их и не смущаясь ими. До сего времени мне не приходилось слышать ничего подобного.
В данном случае эти слова ничего не стоили: ведь, кроме нас двоих, их никто не мог слышать. Вот почём я выслушал их с большим удовольствием.
Моё спокойствие и улыбка совсем обескуражили монаха. Голос его пресёкся, и он смотрел на меня во все глаза с выражением и бешенства, и в то же время страха.
Что он прочёл на моём лице, я не могу сказать. Быть может, ему показалось, что перед ним сам дьявол.
Как бы то ни было, но он вдруг побледнел и опустил руки. Потом вдруг сделал последнее усилие, чтобы вновь занять потерянные позиции, и крикнул:
— Нечестивец, не боящийся ни Бога, ни церкви, но ещё не потерявший страха перед королём. Ему всё будет известно!
— Не думаю, чтобы это стало ему известно от вас, достопочтенный отец, — отвечал я спокойно.
Монах переменился в лице, но старался не терять мужества. Он понимал, что только таким путём он может спасти своё положение. Вероятно, он не думал, что я могу зайти так далеко и, очевидно, упрекал себя в том, что так легко уступил мне сегодня утром.