Пятая труба; Тень власти

Она проговорила всё это очень спокойно, но взгляд её избегал сына.
Не говоря ни слова, он пошёл к двери.
— Не ходи! — закричала мать с раздражением. — Ты вызовешь у неё припадок.
Он не обратил внимания на её слова. Она вскочила и загородила ему дорогу.
— Подожди, — заговорила она, задыхаясь. — Я должна тебе сказать одну вещь. Сегодня утром ей было так плохо, как никогда. После припадка она казалось полумёртвой... Один святой человек обещал мне изгнать из неё беса... И теперь он у неё.
Жилы на лбу секретаря налились так, как будто хотели лопнуть. С гневом он схватил мать за руку.
— Это отец Марквард? — промолвил он сквозь зубы.
— Ради Бога! Постой! Не убивай меня! Другой, другой... святой человек!
— Ты лжёшь! — вскричал сын и оттолкнул её с такой силой, что она отлетела к двери и упала у стены. Не взглянув на неё, сын бросился вперёд и быстро подошёл к двери Эльзы.
Дверь была заперта. Сильным движением он сорвал её с петель и вошёл.
Женщина за дверью затаила дыхание. Слышно было, как с металлическим звуком упал на пол кинжал, выбитый из дрожащих рук искусителя. Раздался слабый крик монаха, сдавленного в могучих, не знающих пощады объятиях.
— Читай скорее себе отходную, — раздался суровый голос. — Час твой настал.
— Я изгонял беса, — визжал монах, поражённый смертельным страхом. — Демон всецело овладел ею. Но я выгнал его...
— Ну, стало быть, он теперь вселился тебе в душу. Через пять минут всё будет кончено.
Страшная опасность заставила монаха опомниться. Он опять прибег к своей обычной самоуверенности.
— Вы не смеете убить меня! — закричал он. — Это не пройдёт вам даром. Все знают, куда я пошёл. Кроме того, в моём столе лежит письмо, в котором вы обвиняетесь в ереси. У меня о вас довольно сведений. Если я не вернусь к себе, то письмо будет передано епископу.
Это была обычная хитрость монаха, при помощи которой он в своё время принудил к повиновению мастера Шварца и многих других. Никаких писем, по всей вероятности, им заготовлено не было, но так как проверить его было нельзя, то приходилось верить ему на слово.
В ответ на эту угрозу секретарь только рассмеялся. От смеха монах затрясся, словно в лихорадке.
— И ты думаешь запугать меня костром! Меня, который всю жизнь того и ждёт, что завтра окажется на костре.
И он рассмеялся опять. Его белые зубы ярко выделялись из-под чёрных усов.
— Но подумайте о вашей семье! Вспомните о матери, о сестре!
— Моя несчастная сестра не в своём уме. А моя мать так погрязла в пороках, что никакой духовный суд не признает её еретичкой. Через час я извещу твоего брата, где он может найти твой труп.
— О, сжальтесь, сжальтесь, — извиваясь, завизжал монах.
— Вчера одна особа, в тысячу раз лучшая, чем ты, упрекнула меня в том, что я беспощаден. Уж если я с ней был беспощаден, то буду таким и теперь.
Вдруг кто-то судорожно схватил его за рукав. То была его мать. Не имея возможности встать, она медленно подползла к нему.
— Опомнись, сын мой, опомнись, — отчаянно выла она. — Костёр! Костёр!
Свободной рукой секретарь схватился за кинжал, лезвие которого сверкнуло перед самым лицом испуганной женщины.
— Прочь, пока я не вышел из себя! Вместо того чтобы валяться здесь в пыли, постаралась бы прикрыть наготу дочери!
И, сорвав с неё платок, он набросил его на Эльзу, которая относилась ко всему происходящему совершенно безучастно, как будто последний остаток разума пропал у неё.
— Сжальтесь! Сжальтесь! — повторял, ползая на коленях, отец Марквард.
— Объявляю перед лицом Господа, что я не хочу мстить тебе за тех, кого ты уже успел погубить. Он Сам будет судить тебя за это. То, что я сделаю, я сделаю для ограждения ещё не погубленных жён и дочерей города Констанца.
— Я не всегда был таким, — в отчаянии лепетал монах, пытаясь оправдаться. — Я был добр, когда был молод. Однажды я полюбил женщину, но она была замужем, а я был монахом. Но я её всегда уважал. Во всём, что я потом делам, виновата церковь, а не я.
— Говори всё это Господу Богу. Он взвесит твои преступления и рассудит тебя. У меня нет времени для этого. Молись, ибо твой час настал.
 
— Сжальтесь! Сжальтесь! — вопил монах.
— Не хочешь молиться — твоё дело.
Секретарь поднял свой кинжал, но опять опустил его.
— Нет, не хочу марать клинок твоей кровью.
Схватив пояс монаха, он удавил его им.
Всё это произошло прежде, чем монах мог сообразить, в чём дело, и оказать какое-нибудь сопротивление. Фрау Штейн в ужасе со стонами уползла в угол. Эльза по-прежнему смотрела на всё тупым взглядом — её не тронули ни расширившиеся от ужаса глаза монаха, ни его исказившиеся судорогой черты, ни застывшее в покое смерти лицо.
Вдруг она испустила страшный крик. Выпрямившись во весь свой рост, она дико смотрела перед собой. Вскрикнув ещё раз, она как мёртвая опустилась опять. Брат долго смотрел на неё и повернулся к матери, сидевшей на полу, стуча челюстями.
— Это твоё дело! Клянусь Богом, не знаю, должен ли я оставить тебя в живых! Сколько ты получила за это?
— Нет, нет! — рыдала она. Страх смерти и тяжкое брошенное ей обвинение вернули ей способность речи. — Я дурная женщина, но этого я бы не сделала! Я не получила ничего. У неё был припадок, и я думала, что он действительно может помочь ей. Я однажды собственными глазами видела, как он изгнал беса из фрау Кёрлинг. Он клялся всеми святыми, что вылечит её, и я думала, что тут нет никакой опасности, потому что... потому что...
Несчастная женщина, кажется, впервые почувствовала весь свой позор.
— Потому что, — созналась она, потупясь, — имела основание думать, что он пришёл ко мне.
Сын бросил на неё взгляд, в котором странным образом смешано было презрение, гнев и сожаление.
— Ты моя мать, — промолвил он глухим голосом, — не знаю, что тебе отвечать. Посмотри теперь за дочерью, а я пойду известить епископа о всём происшедшем.
Отрезвлённая страшной картиной, фрау Штейн загородила ему дорогу. В ней невольно проснулись материнские инстинкты.
— Не надо, не надо! — кричала она, уже видя перед собой костёр. — Я пойду к королю. Он должен сегодня вернуться. Я не могла открыть тебе раньше, но теперь ты не можешь на это сердиться, ибо это спасёт нас всех: твой отец — король.
Она произнесла это с гордостью. Видимо, тщеславие овладело ею при воспоминании о прошлых днях. Но вдруг она отступила назад: лицо её сына было ужасно.
— Минуту тому назад я ещё думал, что ты наконец поняла, что такое грех! — воскликнул он. — Но некоторые родятся слепыми, и у них нет чувства добра и зла, чести и позора. И ты ещё гордишься тем, что было! А от кого же моя несчастная сестра? — спросил он, немного помолчав.
— Не... не знаю, — простонала она.
— Сегодня ночью я обозвал одну женщину потаскушкой, я, сын потаскушки! — тихо прошептал он. — Знаешь ли ты, — вдруг заговорил он с гневом, — знаешь ли ты, что должен был бы сделать с тобою твой муж? Он должен был бы убить тебя. А что, по-твоему, должен сделать я, носящий его имя? Ну, говори?
Женщина слушала его как будто в припадке безумия, загипнотизированная его блестящими глазами и страшным голосом. Вдруг она закрыла голову руками и побежала изо всех сил из комнаты. Не останавливаясь и не оглядываясь, она пронеслась по лестнице и выбежала на улицу.
Магнус Штейн посмотрел на дверь, в которую она выбежала, и глубоко вздохнул.
— Слава Богу, что она ушла! Всё-таки это моя мать. А мой отец — король! Король Сигизмунд, для которого освещают улицы, когда он отправляется в публичные дома! Желал бы я знать, кто был мой дед! Должно быть, это был какой-нибудь святой, иначе я не могу понять, откуда у меня такие понятия. Действительно, я могу гордиться своим происхождением, — добавил он с горькой улыбкой.
Его сестра по-прежнему безучастно сидела на своём месте. Он обернулся к ней.
— Несчастное существо! Как гласит писание? Грехи родителей на детях их до седьмого колена. Что мне делать с тобой?