Учебник по химии (СИ)
— А ты ни фига не меняешься, всё такой же молодец, — с лёгкой завистью засмеялся Сазан, только что спаливший мою кличку перед Ведит, которая держалась за стремя, улыбаясь робкой улыбкой.
— Да ты выглядишь ещё лучше… Отметить бы, да не могу, как видишь.
— Давай-давай, не задерживай! — раздражённым голосом прикрикнул на нас державник. — Вы тут не одни!
— А это кто? — кивнул Сазан на мою попутчицу.
— А, этот? Да вот, понимаешь, захотел парень деньжат лёгких заработать, на войну со мной идёт, — и я подмигнул бывшему сослуживцу. — Говорит, тут ни шиша ему не светит.
Стражник заржал, раззявив пасть ещё шире. Про лёгкие деньжата на бесконечных войнах он знает не хуже меня.
— Ну, до встречи! — хлопнул я его по плечу и, вскочив на Чалку, пришпорил её.
Мы прошли сквозь каменную башню, которая давала городу двойной запор: дубовые ворота снаружи и стальная решётка из толстых прутьев внутри — и оказались наружи. Ну, кто вышел, а кто и выехал.
Кличка — это человеку даётся раз и навсегда. Когда-то молодой парнишка, пробуя на биваке рыбу, два раза повторил: «Это — рыба?! Да вы настоящую рыбу ещё не ели! А вот жареный сазан — это ваще вот такая вещь!» И — всё, стал он навек Сазаном. Сейчас у него даже сходство определённое появилось с этой рыбиной…
Я в далёкой юности мечтал получить какое-нибудь грозное прозвище, типа «вепря», «волка», но жизнь распорядилась иначе. Мне-то ещё грех роптать, что меня называют как лесную пташку, так как знаю такую притчу: мол, один мужик жаловался: «Я своими руками разбил сад для этого проклятого города, но никто тут не называет меня садовником. Я спроектировал и построил им каменный мост, но никто не называет меня строителем. Но стоило мне всего лишь только ОДИН РАЗ отыметь козу…» Ладно, пусть буду Клёст.
Большинство выходящих из города составляли военные: в основном наёмники, но прошёл и отряд армейской пехоты, боле-мене державший строй; на рысях промчался лихой гонец с заплечной сумкой, обогнавший и нас, и пехоту — всех. Понятное дело: эти ворота как раз выходят на дорогу в сторону Божегории, отношения с которой стремительно скатываются к войне: брошен как бы тайный клич на сбор наёмников, нихельская армия начала двигаться к её границе, а нихельцы-поселяне, наоборот, начали двигаться вглубь страны.
Вот и нам навстречу то и дело попадались телеги с домашним скарбом: довольно странный способ ехать в гости — с горшками, с перинами и подушками, с мешками семян и прошлогодним урожаем свеклы и картошки. В столицу их, скорее всего, не пустят: стране не выгодно, чтобы своё население бежало из областей, где армия квартирует, — ведь у мужика, если нужда припрёт, армейцы всегда могут отнять (пардон, взять под расписку) коня, скот, жратву, запасы на следующий год. Да хоть тот же горшок: солдаты свой разбили, а гончаров у них нет. Где ж взять замену посуде? — у мужика, само собой. Нет, без сельчан армейским квартировать очень не удобно, я на своей шкуре это испытал.
Дадут мужикам от ворот поворот, — как пить дать, тем более, что сегодня на воротах державники полный ужас наводят. Погонят деревенских назад взашей.
А сельским жителям, как вы теперь понимаете, жить бок о бок с солдатнёй совсем не хочется именно по этим же причинам. Опять-таки, в приграничье всегда ходят совершенно точные и правдивые слухи, что в этот раз у врагов армия такая, что и не сосчитать, и пройдёт она далеко вглубь страны. Страх оказаться рядом с развязными солдатами чужой страны гораздо сильнее неприятностей содержания родной армии — и он гонит людей прочь от границы с ещё большей силой.
Вот едут они нам навстречу и едут. Детишки весело болтают ногами на краю телег, чирикают друг с другом о чём-то о своём; взрослые хмуро цыкают на них, сгоняя на дорогу, чтобы хоть немного облегчить груз лошадушкам, измученным дальней дорогой.
Лица у встречных людей, хоть и озабоченные, но войной ещё не истёртые. Видел я много раз настоящих беженцев и погорельцев: глаза у них почерневшие, как будто обугленные, ввалившиеся; кожа обтягивает скулы исхудавших людей. Взгляд у них погасший, выплаканный — душевные силы на исходе. И дети у них не веселятся, а такие же молчаливые и потухшие.
Так как Ведит шла пешком, то и моя скорость получалась невеликой. Нас то и дело обгоняли наёмники — и верховые, и пешие. Почему-то мне в детстве казалось, что на войну должны все одеваться одинаково, но солдаты удачи как будто нарочно старались быть друг на друга не похожи. У кого — кольчуга, у кого — куртки-доспехи с защитными пластинами всевозможных форм и даже с вычурной чеканкой. У кого — шлем, а другие вообще с непокрытой головой. Щиты есть и круглые, и прямоугольные, и треугольные, — углом вниз. Есть одиночки, вроде меня (хм, а я сейчас вроде как в компании), другие топают группой, свалив оружие на общую телегу, и весело галдят. Молодые и полуседые (видел я и совсем белого деда, тем не менее бойкого и довольно шустрого), высокие и коротышки, стройные и толстяки — от всех них разило неуёмной силой и неутолимой золотой жаждой. Среди горожан, покинувших с нами стены столицы, я не увидел ни одной добропорядочной женщины; Ведит, конечно, не в счёт. Только шлюхи и маркитантки, т. е. армейские торговки, очень сильно похожие на тех же шлюх. Они уже вовсю точили лясы с солдатнёй, перемигиваясь с ними и ненатурально хохоча.
Чалка сбилась с шага, дёрнулась — Ведит сильно мотнуло в сторону, но стремя она удержала. Чёрт, да она, выходит, не отпускала его от самого города! У неё ж, наверное, рука сейчас отсохнет! И как она могла удержаться на ногах от такого рывка?
Я присмотрелся повнимательней и всё понял: у девчонки руку свело судорогой, — она не в силах её разжать. Глаза неподвижны, шея напряжена — эдак её удар хватит.
— Ну, ну, ты что, ты что, — зашептал я, склонившись к горе-аспиранту. — Спокойно. Всё позади, мы ушли.
Она как будто не слышала. Хреново.
Я потихоньку повернул Чалку в лес, сжимавший дорогу глухой зелёной стеной. Ведит пошла за нами, как привязанная. Несколько человек рассеянно глянули нам вслед, но, догадавшись по моему виду, что что-то не то, сразу про нас забыли: никому не нужны чужие проблемы. Ну, сошли люди средь бела дня с дороги — так это ж их личное дело.
Мы углубились достаточно далеко, чтобы оказаться невидимыми для путников, и остановились на небольшой полянке. Так, пятачок в лесу, где деревьев поменьше. Я соскочил с лошади, подошёл к девушке и начал потихоньку разжимать её пальцы, уговаривая, как ребёнка:
— Ну же, ну, всё кончилось. Всё будет хорошо. Я никому тебя не отдам. Не бойся, я рядом с тобой…
Кое-как разжал. Ну и хватка и нашего химика…
Я подхватил спутницу на руки, убаюкивая, потом положил на землю. Расстелил плащ-палатку, переложил девушку на неё, прикрыл. Она понемногу успокаивалась, размягчалась, а после того, как я влил ей в рот несколько глотков воды, вскоре тихо уснула. Я же привязал Чалку к дереву и прилёг сам, наломав для ложа веток с душистыми листьями.
Как я и предполагал, на дороге ещё до полудня послышался бешеный цокот многих копыт. Такое удовольствие пропустить мне было не под силу; я, тихо крадучись, приблизился к дорожной обочине.
Стук копыт стих, послышался гвалт. Один из невидимых пока мне всадников что-то повелительно спросил у остановленных путников громким голосом — ответ прозвучал, судя по интонации, отрицательный. Вскрик — и снова застучали копыта. Сквозь листву я увидел, как отряд стражей державы галопом промчался мимо — только плащи развевались. Что ж, ребята, я в вас не ошибся, не разочаровали вы меня. Значит, наш простенький маскарад можно считать спаленным. Ладно.
Крестьяне, которых мы видели, нас не выдадут: они, погрязшие в своём горе переселения, наёмников в лицо не различают. А солдаты удачи нас тем более не выдадут, из принципа. Ты можешь им хоть до посинения объяснять, что мы — опаснейшие враги, да только сквозь круговую поруку никому не пробиться, тем более — державникам. Им тем более ничего не скажут, из принципа. Не любят наёмники стражей. Среди своих они и сами разберутся, без чужой помощи, кто есть кто, и осудят тебя своим судом, коли виновным признают. Но постороннему тебя ни за что не выдадут, даже за награду. Иначе сами под товарищеский суд попадут.