Северные амуры

Перовский смущенно раскланивался улыбаясь, а вокруг него кричали «ура», чокались, звеня бокалами, желали ему спокойствия и здоровья.
— Что, худо пришлось? — спросил сосед.
— Да, они и без Бастилии умели превратить при Наполеоне в Бастилию каждую темницу, — невесело рассмеялся Перовский. — Дело даже не в заточении впроголодь, не в грязи, а в непрерывном оскорблении: мы, французы, — повелители народов, мы выселим вас, русских, в Сибирь и среднеазиатские пески! И — воспевание Наполеона! Он и великий, он и гениальный…
После обеда Кахым подошел к Перовскому.
— Василий Алексеевич, а ведь я слышал о вас после Бородинского сражения. Помните башкирского казака, спасшего вас от смерти?
Перовский запрокинул голову, силясь вспомнить, затем воскликнул:
— Ба! Есаул башкирского полка! Как же, как же, отлично помню!.. Встретить бы его, поблагодарить.
— Заезжайте в мой Первый полк на Елисейские поля, — сказал Кахым. — Есаул Буранбай Кутусов — мой первый заместитель, войсковой старшина.
— Обязательно приеду, — обещал Перовский. — А до того дня благоволите передать есаулу Кутусову мое почтение и наилучшие пожелания.
Кахым поблагодарил Перовского за добрые слова, добавил, что и сам хотел потолковать с ним:
— Меня интересуют парижане. Кого же они любят на самом деле — Наполеона или Бурбонов?
— Они любят самих себя! — с осуждением промолвил Перовский.
Кахым остался ночевать у Сергея Григорьевича, а утром они поехали в Версаль.
Ежевечерние театры, рестораны быстро наскучили Кахыму. В своем полку он чувствовал себя проще и уютнее. И тянуло домой, к жене, к сыну. Завернул к Буранбаю, поселившемуся с муллой, приемным сыном Зулькарнаем и музыкантом Ишмуллой в соседнем домике с маленьким, поросшим курчавой травою двориком.
Старшина упрекнул Кахыма:
— Да можно ли забыть так своих? Прилепился к князьям да графам!
— Ну зачем же так? Сергей Григорьевич умный и добрый. И друзья его образованные, честные.
— Да я шучу, — засмеялся Буранбай. — Вот отведай моего кумыса! — Он повел Кахыма в тень, где лежал на траве палас, усадил, преподнес чашу пенящегося напитка.
— А как жеребенок?
— Потом посмотрим, днем с кобылицей, пока жарко, в конюшне. Славный скакун получится! Ноги крепкие, хвост трубой.
Кахым хлебнул, посмаковал, чмокнул, с удовольствием покачал головою и осушил до дна.
— Нектар! Но, агай, знаешь, чего не хватает твоему кумысу?
— Знаю! — тут же ответил Буранбай. — Не хватает уральского степного ковыля. Весь настой, аромат, благоуханье, вкус башкирского кумыса от башкирских лугов! И вообще у нас на Урале все лучше, вкуснее, честнее, чем здесь! — отрубил, да еще и взмахнул рукой старшина.
— Мне вчера сказали, будто некоторые молочные торговцы кумыс из коровьего молока начали делать.
— Видишь! Им бы только деньги зашибать! — возмутился Буранбай. — Ох и шустрые! Услышали, что башкирский кумыс всем понравился, и сразу начали подделывать… — Он замолчал на минуту и вдруг спохватился: — Да, Перовский утром заезжал с визитом.
— О чем говорили?
— Недолго разговаривали, у меня сотники были, ждали распоряжений. Ну, поблагодарил, рассказал, как на допросах его избивали… Ты слышал, чтобы наши джигиты били пленного безоружного француза?
— Не слышал и слышать не мог, ибо этого не было и быть не могло! — сказал Кахым.
— Вот именно! — бурно вскрикнул Буранбай; как видно, и без башкирского разнотравья кумыс веселил его душу и развязал язык. — Кто же дикари? Разбойники? Мы или французы? — И, не ожидая ответа от командира, сообщил: — Вчера заезжали твой тесть Бурангул с шурином Кахарманом. Тесть обижается, что ты к нему не едешь. Спрашивал, были ли письма от Сафии. Они ждут не дождутся, когда разрешат отправляться домой.
— Да уж, и меня тоска одолела, — вздохнул Кахым. — Сафия, сын Мустафа… Ы-иих!..
— Ты с генералами якшаешься, узнай, когда нас отпустят? Хоть бы к сенокосу успеть! — мечтательно произнес Буранбай.
— К сенокосу мы, агай, никак не успеем, — смеясь, охладил его пыл Кахым. — Ты представляешь, где мы сейчас расквартированы? Да мы что, примчимся на облаках на родной Урал? Поплетемся на своих же лошадках через Германию, Польшу, через всю Россию, к Волге, а затем Урал…
 
Буранбай при этих словах застонал, взявшись за голову, раскачиваясь.
— К тестю сегодня же вечером поеду. А вообще-то, агай, еще состоится парад русской армии-освободительницы. И принимать парад будет сам Александр-батша.
  
27
 
Целую неделю армия, от генерала до рядового солдата, казака, чистилась, одевалась, наряжалась, прихорашивалась. Гвардейцам сшили новые мундиры, остальным пехотинцам кое-что подновили, казакам — и донским платовцам, и башкирским — выдали новые сапоги. Лошадей было велено откармливать овсом и не гонять без крайней надобности.
И ясным солнечным днем по улицам, бульварам потянулись полки, эскадроны, сотни, батареи. Гордо, величественно развевались боевые знамена. Солдаты чеканили шаг, остро сверкали штыки. Духовые оркестры бодро играли походные марши. Кавалеристы красовались на отдохнувших, нагулявших стати конях. Из всех окон многоэтажных домов выглядывали парижанки, ахали, восхищались красивыми мундирами, строили глазки и улыбались усатым гусарам в киверах. Казаки и башкирские джигиты ехали на неказистых, но выносливых степняках, все в синих чекменях, все с бородами.
Линейные с флажками на штыках заняли места на размеченной заранее топографами черте, за которой строились части. Генералы и офицеры при орденах и медалях, все выглядят празднично, глаза так и сияют благородным счастьем победы. Солдаты скинули с плеч усталость битв, выпрямились, расправили грудь, молодцы из молодцов.
Кахым в новом казачьем чекмене, эполеты с золотой бахромой, шапка круглая, приплюснутая, сапоги со шпорами. Усы браво закручены, бородка округло подстрижена. Серый иноходец так и рвется в намет, играет жилками, прядет ушами. Кахым доволен, горд земляками, не запятнавшими чести в бесчисленных стычках, схватках, битвах. Степные орлы!
На небе ни облачка, солнце сияет тоже победно — так, во всяком случае, кажется Кахыму. Легкие порывы ветра колеблют тяжелые знамена, не шелками по бархату вышитые, а незримыми письменами кровавых ратных испытаний.
Вдалеке запел горн, послышались шелестящие восклицания: «Едут! Едут!..» Духовые оркестры заиграли «Встречу» торжественно, неторопливо. И без того стоявшие навытяжку солдаты выпрямились еще старательнее. Лошади окаменели. Загремели холостые залпы пушек, возвещавшие о приезде императора Александра, короля Франции, королей, владетельных герцогов и князей Европы. Солдаты взяли ружья «на караул», офицеры вынули из ножен сабли. Гремели барабаны. Окруженные свитой в расшитых золотом мундирах монархи держались величественно, спесиво, видимо, убежденные, что им от Бога суждено вершить судьбами народов, а царь Александр Павлович, не скрывая своей гордости, сказал подчеркнуто хвастливо:
— Русская армия — самая мощная в мире. Ей все по силам!
Никто не осмелился возразить, но никто и не поддакнул, а рыхлый Людовик XVIII, сидевший в седле, как в мягком кресле, заискивающе спросил:
— Ваше величество, а сколько русских войск собрано на параде?
За царя ответил начальник личного штаба императора князь Волконский:
— Сто пятьдесят тысяч пятьсот человек, Ваше величество.
Людовик, всем обязанный русскому царю — и престолом, и почетом, красноречиво, в знак восхищения покачал головой.
А Кахым с сожалением думал, что не дожил до сегодняшнего парада, не вкусил радости победы великий Кутузов, что нет с победителями героя Багратиона, генералов Кудашева, Кутайсова, Неверовского, Фигнера и многих-многих ушедших в небытие.
 
Александр на сером коне, подаренном ему когда-то французским послом Коленкуром, спустился с возвышенности Моншем, за ним, теснясь, следовали остальные монархи со свитой, адъютантами. От золота и серебра на эполетах, расшивки мундиров, орденов и медалей рябило в глазах, как от игры солнечных бликов на воде пруда.