Северные амуры

Волконский огляделся:
— Я лягу на кровати, а ты, голубчик, на диване.
— Ваше сиятельство, помилуйте, да у меня своя квартира в соседнем доме…
— Ложись здесь, не оставляй старика одного.
Вскоре повар и ординарец накрыли стол белокипенной скатертью, принесли тарелки, миски из княжеского сервиза.
Буранбай решил, что пора удалиться, но Волконский остановил:
— Садись, вместе поужинаем.
— Да мне бы проверить караулы!
— Вздор-вздор, без тебя обойдутся.
Принесли из кухни холодные и горячие закуски, жаркое.
Буранбай смущался, отвечал на вопросы князя односложно: «так точно», «слушаю», «никак нет». С хитрой улыбкой князь усердно подливал есаулу водки, и тот захмелел, оживился.
— В губернскую канцелярию пришла жалоба из Шестого кантона: угнали, дескать, киргизы у башкир свыше семисот лошадей. Слышал?
— Да когда ж такое случилось? Давно ли?
— Совсем недавно. Угнали табун мимо Красной крепости. Сам читал рапорт сотника Халевина. Требую, есаул, границу сторожить неусыпно!
— Слушаю, ваше сиятельство!
Набравшись смелости, Буранбай спросил, вернутся ли к зиме башкирские полки с западной границы. Князь вздохнул, лицо его потемнело.
— Нет, не вернутся. Опять Наполеон развязал войну.
— Когда же закончится это кровопролитие? — возмутился Буранбай.
— Думаю, что не скоро, — буркнул князь.
После ужина принесли бурно кипящий медный самовар. Через десять минут князь снял мундир, затем верхнюю рубашку, но пил стакан за стаканом коричневого цвета чай, раскраснелся.
— Фу, жара! Есаул, распорядитесь, голубчик, чтоб печку на ночь не топили.
— Не простудиться бы вам!
— Вздор-вздор!.. Суворов даже зимою спал под открытым небом. И нас, солдат, офицеров, приучал к стуже, ибо оная убивает всех болезненных микробов. — И князь собственноручно распахнул окно, с наслаждением вдохнул осеннюю прохладу. Вдруг лицо Волконского передернула судорога, он, закрыв глаза, крепко погладил ладонью висок. — До чего ж изнуряют меня мигрени!
Снова Буранбай решил, что ему пора удалиться, сделал шаг-другой к двери, но князь мигом открыл глаза и приказал:
— Обожди!
Есаул остановился.
— Начальник Девятого кантона Бурангул Куватов нахваливал твою игру на курае. Развесели старика, голубчик, сыграй что-нибудь ваше, народное.
— Курай дома оставил, в ауле. Могу спеть башкирскую песенку «Катанку», ваше сиятельство.
— «Катанка»?.. Гм, небось «Катенька»?
— Это по-вашему «Катенька», а по-нашему «Катанка». У песни интересная история, ваше сиятельство… В ауле на реке Туяляс жил паренек, учился прилежно, старательно, и его направили в училище землемеров. В русском городе он полюбил русскую девушку Катю. И она к нему отнеслась с нежностью. Свадьбу сыграли. Землемер в разных уездах и кантонах работал, но летом обязательно приезжал с Катей в родную деревню. Он был музыкантом, слагал песни, вместе с женою Катей на деревенских праздниках, свадьбах они исполняли башкирские и русские песни… Как-то раз он вел размежевку башкирских земель и помещичьих. А на меже сарай помещика. Барин требует, чтобы сарай остался в его усадьбе, а джигит поступил по закону — провел межу прямо посередине сарая. Богач, конечно, затаил злобу, шепнул приказчикам… Этой же ночью землемера убили. Катя похоронила мужа, оплакала его могилу, прощаясь навеки, сложила поминальную песню:
 
 
Ой, на озере, на светлом озере
 
Утка с утятами резвилась,
 
Безжалостна судьба ко мне, бедной,
 
Заставила лить кровавые слезы.
 
 
 
Красива река Туяляс,
 
Серебряные рыбки резвятся.
 
Обманула меня надежда,
 
Впереди одинокая старость.
 
 
Буранбай спел песню сперва по-башкирски, затем по-русски. Князю песня понравилась:
— За душу берет! Неизбывное горе… Значит, «Катанка»?
 
— Именно «Катанка», ваше сиятельство! По всем аулам ее поют, на поминках и в хороводе. Плачут и певцы, и слушатели.
— Спасибо, голубчик, спасибо, — растроганно произнес князь. — Пойду, однако, погуляю перед сном.
Он накинул на плечи плащ, нахлобучил шапку.
— Разрешите сопровождать, ваше сиятельство?
— Не разрешаю. Всегда гуляю один, и в Оренбурге, и в деревне.
— Так ведь здесь кордон!..
Князь не ответил, но в дверях обернулся и строго предупредил:
— Окно не закрывайте!
Буранбай проследил взглядом, как старик зашагал к лесу, слегка согнувшись и заложив руки за спину.
Вызвав дежурного джигита, есаул зашептал:
— Отвечаешь головою за генерал-губернатора! Возьми с собою двух парней побойчее. На глаза князю не попадаться, охраняйте тайно.
Услышав голоса во дворе, вышел на крыльцо камердинер князя, спросил без тревоги:
— А где их сиятельство?
— Ушел гулять. Один!
— Он это любит.
— Но тут ведь граница… Я просил разрешения сопровождать — отказал.
— Ладно, я издалека посмотрю, — сказал камердинер и пошел к лесу.
Буранбай послал верховых на соседние редуты, форпосты, в полевые караулы: прибыл генерал-губернатор — быть начеку.
Темнело, захолодало. Ноябрьская погода переменчивая: солнечными днями и светло, и весело, а сгустилась вечерняя тьма — и уныло на душе, зябко. И — тишина на границе, беспросветная, гнетущая. Опавшие листья шуршат под копытами лошадей.
Перекликаются часовые.
Под безбрежным звездным небом Буранбай чувствовал себя одиноким, забытым близкими. Военная служба на кордоне — служба тревожная, день и ночь в напряжении: вот-вот загремят выстрелы — не увлекала его. Он служил честно, по присяге, но томился в тоске без друзей, без музыки, без книг. «Бессмысленная жизнь, а годы идут и идут… И эти бесконечные войны, сколько горя, страданий приносят они и русским, и башкирам!»
Обойдя караулы, он вошел в дом на цыпочках, чтоб половицы не скрипнули, прокрался в горницу. Князь лежал на кровати, лицом к стене. Кажись, уснул?.. Буранбай потянулся к створкам открытого окна, но Волконский тут же повернулся и резко спросил:
— Кто здесь? Что вам нужно?
— Хотел окно закрыть на ночь, ваше сиятельство. Холодно!
— Вздор-вздор! Или вам, господин есаул, вреден свежий воздух? — с ехидством добавил князь. — Я старик, а вот стужи не боюсь.
— Да ведь я, ваше сиятельство, тоже не боюсь, но ваше здоровье…
— О нем я сам позабочусь! — Их сиятельство опять перевернулся на правый бок и уткнулся в подушку.
От круглой печки из угла еще несло теплом, но ветерок свободно вливался через подоконник в горницу. «Простудится, наверняка простудится! А ослушаться невозможно». Не раздеваясь, Буранбай улегся на диване, поджал ноги и быстро задремал. Проснулся он среди глухой ночи, заледенел до того, что не смог разогнуться. Князь же мирно посапывал у стены. Не раздумывая долго, есаул снял с вешалки широкий плащ — епанчу князя, закутался поплотнее и вскоре согрелся, забылся крепким сном.
Начальник дистанции привык вставать на рассвете, но генерал-губернатор просыпался еще раньше, затемно — так было каждодневно в Оренбурге, такой режим неукоснительно соблюдался и в разъездах. Есаул еще упивался предутренним сладким сном, как князь проворно спустил ноги на пол, поднялся, потянулся и сразу заметил, что епанча исчезла с вешалки. Эге, непорядок, под генеральским плащом мощно храпел есаул! Непорядок и непочтительность!..
— Кто разрешил? А?.. — скрипуче осведомился князь, тряся Буранбая за плечи.
 
Спросонок есаул растерялся, забормотал:
— Виноват, ваше сиятельство, ночью закоченел…
— Повесь на место!
— Слушаю. Виноват.
— Одобряю за находчивость! — хмыкнул князь. — Надеюсь, что в бою вы проявите такую же дерзость! Хе-хе…
И Волконский отправился на утреннюю прогулку.