Северные амуры

Чичагов и Витгенштейн не утопили в ледяной купели Березины всю армию Наполеона, хотя должны были и могли это сделать, однако французские полчища были обескровлены. Не осталось артиллеристов, егерей, кавалеристов, саперов, гвардии старой и гвардии молодой, — в рубище, в лохмотьях, бросив ружья, пушки, уцелевшие медленно плелись, одолевая шаг за шагом, бредили наяву куском хлеба и теплым домом.
Даже видавших виды маршалов мороз пробрал по спине, когда Наполеон в местечке Сморгони 6 декабря безучастно сказал, что, конечно, им были допущены некоторые ошибки, но теперь об этом говорить поздно, а надо создавать новую армию и тогда победа обязательно достанется великой Франции.
И он умчался в карете в Париж, передав командование неаполитанскому королю Мюрату.
Кутузов спас Россию.
Всю зиму он избегал «лобового», фронтального столкновения с Наполеоном, чтобы сберечь солдат, чтобы добивать противника не ударом «живой силы», а маневром и внезапными вылазками казаков, партизан и вооруженных мужиков. Он знал, что солдаты воюют впроголодь, и приказывал офицерам, просил, уговаривал их любыми мерами добывать продовольствие. А что могли сделать офицеры?..
Во время объездов войск Михаил Илларионович сперва спрашивал не о трофеях, не о том, сколько французов взято в плен, а о том, накормлены ли солдаты. Как-то он без свиты, с казачьим конвоем подъехал к бивуаку лейб-гвардии Измайловского полка. Солдаты вскочили, радостно приветствовали любимого полководца.
— Есть ли хлеб, ребята? — спросил Кутузов.
— Никак нет, ваша светлость!
— А говядина?
— Никак нет, ваша светлость!
— А по чарке водки выдавали?
— Никак нет, ваша светлость!
Сведя круто брови, грозно сморщив обычно добродушное лицо, Михаил Илларионович с угрозой посулил:
— Велю повесить провиантских чиновников! Завтра привезут вам хлеба, мяса, водки.
— Покорнейше благодарим, ваша светлость! — гаркнули гвардейцы.
— Но вот что, братцы, пока вы станете отдыхать да угощаться, злодей-то улепетнет. Значит, придется, братцы, догонять француза и без сухарей и без чарки. Верно?
— Так точно, ваша светлость! — от души прокричали солдаты и проводили фельдмаршала дружным «ура», с любовью и нежностью глядя, как трусил на смирной лошадке тучный, рыхлый старик.
После освобождения Вильно на русской земле не осталось ни единого наполеоновского солдата, исключая пленных. Во всех полках, батареях 21 декабря 1812 года был зачитан приказ Верховного главнокомандующего:
 
«Храбрые и победоносные войска!
 
Наконец вы на границах империи. Каждый из вас спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, поднятые вами в столь быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу…»
 
Кахым приехал в Первый башкирский казачий полк, прочитал перед строем приказ фельдмаршала Кутузова сперва по-русски, затем по-башкирски.
— Князь Кутузов шлет вам, джигиты, величайшую благодарность! — сказал он с седла и поклонился.
Всадники в ответ прокричали «ура» и тоже поклонились, сняв шапки.
Кахым велел мулле Карагошу перевести и записать приказ Кутузова по-башкирски и почаще напоминать джигитам мудрые слова полководца в проповедях при намазе.
В Литве в деревнях и поселках война не бесчинствовала ни летом, ни зимою, амбары ломились там от зерна, в хлевах полно скота и свиней, все мелкие лавчонки открыты и бойко торгуют. Ясно, что джигиты вечерами у костров после обильной трапезы беседовали благодушно, затягивали родные песни.
Кахым ужинал в палатке майора Лачина, присутствовали старшина Буранбай и мулла Карагош.
Подняли тост за Михаила Илларионовича, награжденного только что орденом Георгия первой степени.
— Люблю я фельдмаршала, — растроганно сказал Кахым. — Мудрость. Доброта. И он людей жалеет, а ведь многие генералы смотрят на солдат как на серую скотинку, а на нас как на диких скифов.
— Кто же не любит Михаила Илларионовича, — согласился Лачин. — У костров только и слышишь: «Кутус», «Кутус»… Даже в самые трудные дни, когда французы были в Москве, наши джигиты верили: с Кутусом не пропадем!..
 
— Кустым, а ты царя Александра видел? — спросил Буранбай.
— Видел. И не раз.
— А какой он из себя?
— Наш царь умный, мягкий, деликатный, — искренне сказал Кахым. Он, как и все молодые офицеры, был очарован галантностью Александра Павловича. — Добрая улыбка вечно сияет на его красивом лице. И ему ведь всего тридцать пять, а выглядит намного старше.
— Еще бы! Когда начал воевать с Наполеоном, — заметил Лачин, — подряд неудачи. Только теперь пришла победа.
Все согласились с ним.
— Нам, башкирам, так нужен добрый царь, — сказал Буранбай. — Закончится война, и он вернет башкирам былые вольности, сдержит свое обещание.
— На всех намазах возношу молитвы о здравии царя, — поддержал мулла Карагош.
— И в проповедях прославляй царя и фельдмаршала Кутузова, — попросил Кахым.
Перед отъездом из полка он взял домбру и спел с волнением песню:
 
 
Неисчислимы французские полки,
 
Почему же онемели их пушки?
 
Почему не гремят пищали?
 
В плену их генералы, полковники,
 
В сугробах похоронены солдаты.
 
Тысячную рать французов
 
Наши джигиты разбили.
 
Башкирская конница идет —
 
Спасайтесь, французы.
 
 
— Это не моя песня, — тотчас объяснил он, боясь, что слушатели расхвалят, — это сэсэн Байык сочинил, а мне писари-башкиры из Оренбурга прислали в письме. Мотив-то я сам здесь подобрал.
— И очень удачно, — серьезно сказал Буранбай. — В состязаниях с киргизскими и казахскими домбристами Байык всегда побеждал. Конечно, он уже состарился, но видишь — слагает благозвучные песни.
— И вдохновляет нас на ратное служение, — сказал мулла.
— У тебя, кустым, это письмо с песней аксакала Байыка с собою? Оставь, я перепишу и верну тебе с оказией, — попросил Буранбай. — Либо твой мотив повторю, либо свой сложу.
— Нет, ты уж сам сложи, агай, — улыбнулся Кахым. — Мне с тобой, таким музыкантом и поэтом, не тягаться!
И он пошел к коновязи, а Буранбай велел названому своему сыну Зулькарнаю оседлать и привести лошадь.
— Провожу Кахыма, есть с ним серьезный разговор, — сказал он майору Лачину.
Они поехали не спеша по пробелку, ординарец Кахыма ехал в отдалении.
— Скоро ли закончится война? — понизив голос, спросил Буранбай. — Орды Наполеона изгнаны из России, не пора ли остановиться, распустить армию по домам.
— Видишь, агай, я ведь не все знаю, не обо всем при мне в Главной квартире говорят, — тоже вполголоса сказал Кахым. — Но, судя по громогласным заявлениям генерала Беннигсена, император Александр и не помышляет о замирении. Наоборот, он жаждет победы окончательной и бесповоротной и заключения мира в Париже. Петр Петрович Коновницын хмурится, отмалчивается.
Буранбай закручинился, сказал вздыхая:
— Едва пошли в полках разговоры о мире, я взял и написал Тане в деревню — скоро, мол, приеду за тобой. И получится, что я ее обманул.
— Зря ты, агай, затеял эту историю, — сказал Кахым. — Конечно, мне, молодому, неудобно так тебе говорить, но если ты сам начал…
— А если я полюбил? — с обидой спросил Буранбай, откинувшись в седле и сердито посмотрев на Кахыма.
 
— Любовь любовью, а надо еще учитывать, агай, что Таня — девушка крепостная, — рассудительно сказал Кахым: он теперь зачастую удивлял знакомых и даже друзей не по его возрасту умными словами в беседе. — Захотят ли хозяева-помещики продать ее тебе?
— У меня жалованье войскового старшины — насобираю денег.
— А ее отец-мать? — терпеливо продолжал Кахым. — Таня православная, а ты, агай, нехристь, басурман.