Как прое*** всё
А земли Кавказа стали российскими. Правда, потом русские сами захотели выращивать персики. Ведь все еще помнили, какими они были ништячными – черкесские персики. Русские сами ими лакомились, пока вырубали. Но ни у кого так и не получилось выращивать персики на Кавказе – не растут они, болеют, гниют, умирают, несмотря на удобрения, пестициды и давно побежденную малярию. Просто научить, как их вырастить, – некому. Нет садовников. Их закопали в буковых рощах. А буковые рощи есть, точнее, теперь они стали лесами. И никто не знает, какой из этих лесов раньше был священной рощей. Потому что разговаривать с деревьями никто не умеет. Всех, кто умел, закопали, и им теперь незачем разговаривать с деревьями, потому что они теперь и сами – деревья.
Можно было бы, конечно, каждый лес на Кавказе считать священной рощей. Но это отпугнуло бы туристов, потому что негде было бы жарить шашлык и баб. Так они и стоят теперь, тысячелетние священные рощи, и никому не говорят, что они священные. Тысячелетний опыт научил их, что так спокойнее.
Танец с саблями
Когда я ознакомился с родовым деревом Тамары, она предложила выпить коньяка и послушать джаз. Я согласился.
Мы стали пить коньяк и слушать джаз. Вскоре я стал синий. Княжна Тамара вместо Чарли Паркера поставила Арама Хачатуряна и стала учить меня танцевать танец с саблями. Сабель в ее доме было, как в армии Буденного, я выбрал две самые красивые и стал танцевать. У меня хорошо получалось. Я довольно ловко ходил на подогнутых пальцах ног, несмотря на то что они страшно хрустели и болели. Но я был синий и клал на боль. Когда дошло дело до вонзания сабель в пол, я пошел вразнос и искромсал часть паркета в квартире Тамары. Потом я устал. Сошел с пальцев ног и засобирался домой.
Тамара сказала, что она меня не отпускает. Я испугался, что все-таки она будет приносить меня в жертву своим черкесским кровям. И даже вынул из паркета саблю для самообороны. Но Тамара вдруг грациозно взмахнула клешней и рухнула на пол. Я бросился к ней. Она прошептала, что у нее все плывет перед глазами. Я ей сказал, что это нормально, просто она синяя и у нее вертолеты, так что если она хочет дать смычку, то может не стесняться. Она сказала, что она не хочет давать смычку, а хочет, чтобы я отнес ее на руках в спальню.
Я понес. Нести Тамару было не тяжело, потому что не далеко. Спальня у Тамары тоже была черкесская, вся в чеканках, на них были девушки, и все с одним миндалевидным глазом. Нет, девушки на чеканках не были циклопами, просто второй глаз был стыдливо прикрыт черной накидкой. Посредине спальни была огромная постель, устланная неправдоподобно огромной тигровой шкурой. Тигр должен был быть саблезубым, чтобы иметь такую шкуру.
Я положил Тамару на постель и сказал:
– Ну, я пошел?
Но Тамара вдруг применила ко мне эффективный удушающий прием, уложила меня на спину, что в дзюдо оценивается оценкой «иппон», то есть – чистая победа. Потом вдруг обвила меня, как кавказская гадюка, и впилась своим алым ртом в мой нефритовый стержень.
Дьявольский хобот
Здесь следует сделать отступление. Читатель, вероятно, помнит, что в начальной части этого текста автор уже говорил о лексических нормах. И что если в тексте будет встречаться слово «хуй», то всегда следует понимать данное слово не как непотребщину, а как символ, и все в таком духе. Но в главах, посвященных теме любви, автор столкнулся с прямо противоположной лексической проблемой. Как известно, говоря о любви, нет-нет, а приходится говорить о половых органах. Автор стал размышлять, как же ему называть их. Называть вещи совсем уж своими именами – то есть говорить, к примеру, что герой такой-то вонзил свой хуй в героиню такую-то, – автор находит убожеством, это может свести эстетику данного текста к примитивному порнороману. Конечно, этот текст можно, в какой-то мере, отнести к порно, но только к духовному порно. В том смысле, что на его страницах автор и сам предстает, и других застает в состоянии максимальной духовной наготы. С другой стороны, прикрывать фиговыми листками синонимов половые органы тоже глупо. Например, герой такой-то засунул свой пенис в героиню такую-то. Унылой безысходностью веет от такой строки.
И тогда автор решил прибегнуть к приему заимствования из худших образцов, прибег к наунитазной литературе, благо, авторов, работающих в этом жанре, полно. Жанр этот, напомню, получил свое название потому, что подобные произведения лучше всего усваиваются во время чтения на унитазе. Их авторы – чаще всего, кстати, женщины – придумали множество тактичных и одновременно романтичных обозначений для мужских и женских половых органов, а также для всех возможных манипуляций с их участием. Например, банальный хуй романистки-наунитазницы называют не иначе, как нефритовый стержень, или пурпурный рыцарь, или, например, такой пограничный оборот, как дьявольский хобот. Автор находит это охуенным – дьявольский хобот. Женские же органы получили титулы: бархатный грот, зовущий тюльпан и, наконец, замечательное сочетание, однажды обнаруженное автором и вполне достойное дьявольского хобота: черная дыра. Вот эти волнующие образы автор и решил использовать для обозначения половых гаджетов в данном романе.
Итак, Тамара впилась своим алым ртом в мой нефритовый стержень. Это было неожиданно, и стержень тотчас же оросил Тамару живительным нектаром. Тамара незамедлительно впилась в него уже своим бархатным гротом. Так Тамара и впивалась в меня то гротом, то ртом, и скоро я был полностью высосан ею, как маленькое озерцо африканским слоном во время большой засухи. И так выяснилось, что мне нельзя пить, и в частности нельзя пить коньяк. Как только я пил коньяк, со мной происходили вот такие страшные вещи.
Тамара пугала меня. Своей силой, своей страстью. Все погибшие на Кавказе черкесы жили в ней. Она была очень властная. Я ничего не мог ей возразить. Если она говорила: «Еще» – я вынужден был еще. Это было тяжело физически.
Только наутро я ушел от Тамары. Ушел на дрожащих ногах. Нефритовый стержень горел. Каждый шаг нес боль. Дома я окатил свой пылающий поршень холодной водой и кричал от ощущений.
Потом я долго избегал Тамары, но вскоре она меня отловила на заседании джаз-клуба и снова поволокла в свою саклю. Наутро я снова еле уполз от нее, как Мцыри после схватки с барсом.
Потом я прятался от нее. Но Тамара была черкешенкой и умело охотилась.
Однажды я сказал ей, что больше не приду. Она спросила почему. Я сказал, что не могу вечно оставаться с ней. Тогда Тамара сказала, что у меня, наверное, появилась девушка моложе ее. Это было странно слышать, потому что Тамара была на полгода старше моей мамы, и абсолютно все девушки, которых я знал, конечно, были младше Тамары лет на тридцать. Я сказал Тамаре, что девушки моложе у меня нет, хотя в то время я уже был влюблен в Земфиру Гиппиус, но Зяму я не выдал, потому что боялся, что Тамара ее зарежет.
Тогда Тамара вскинула свои брови вразлет. И сказала:
– Я тебя отпускаю. Уходи.
Я ушел. Она не обернулась, когда я уходил. Она была очень гордой. Ей было очень трудно быть такой гордой, я понял это много позже. Ведь она была черкесской княжной, у которой нет никого и ничего. Ни князя-отца, ни князя-мужа, ни князя-сына, ни рощи предков, ни персиков, ни Кавказа. Только родовое дерево было у нее. Больше ничего.
Я боялся. Такой взрослой, такой последней любви. Я был не готов к такой любви. И я перестал приходить к Тамаре. А она перестала приходить в джаз-клуб, перестала охотиться на меня. Она пропала.
Много лет спустя я приехал в свой город. И я увидел княжну Тамару. Ее вскинутые брови, ее тонкий нос с горбинкой, ее губы – все это было теперь черным мрамором. Великолепным надгробием. Тамара теперь жила на старинном кладбище, возле которого я вырос.
Служитель кладбища, увидев, что я целый час стою под снегом и пью винище у могилы Тамары, подошел ко мне и рассказал, что случилось потом, после того как мы с Тамарой расстались навсегда.