Как прое*** всё
Еще Стасик накладывал себе компрессы на глаза, чтобы оттянуть появление старческих мешочков, которые неизбежно образуются под влиянием силы тяжести. Выражение «старческие мешочки» мне понравилось, я взял его на вооружение и впредь стал так называть земные ценности, которые отвергал, – «старческие мешочки».
Огромное внимание Стасик уделял зубам и чистил их, как сапоги, по нескольку раз в день. Он прочитал где-то, что для зубов очень полезна кора дуба. Поэтому кора на всех дубах в округе была ободрана, как в голодные послевоенные годы.
Я был не против, чтобы Стасик дожил до ста лет. Будучи героем, я, напротив, не рассчитывал дожить до ста лет, зато Стасик, дожив, мог рассказать обо мне, дать потомкам прикоснуться к моему живому, грубому образу. Я всегда считал, что поэт должен быть больным. Да, все правильно. Чем более велик поэт, тем более болен. Правда, в этом есть одна проблема. Скорость убывания здоровья намного превышает скорость признания, и в этом смысле первое любопытство широких кругов читателей: «А кто это там появился?» – может застать поэта уже непосредственно в гробу. Грустно? Да хуй его знает. Вообще, нет.
Иногда Стасик приходил ко мне и принимал ванну. Из ванной в собственной квартире его прогоняли домочадцы, потому что принимал он ее три часа. Одновременно из нашего холодильника стали пропадать творог, огурцы и яйца. Мама моя работала в КГБ, ее устроил туда мой дедушка, палач и фотограф росинки. В КГБ маму научили полезным вещам. Например, задавать любому человеку советской страны вот такие вопросы: «Почему вы так плохо работаете? С какой целью? Почему вы молчите? Почему вы отводите глаза? Почему вы вспотели? С какой целью? Почему вы плачете?» – и так далее. Мама долго и совершенно скрытно, этому ее тоже научили в КГБ, наблюдала за Стасиком. Вскоре она установила, что пропажа продуктов всегда совпадает с сеансами омоложения Стасика в ванной. Мама стала разрабатывать версию, что Стасик ворует продукты и пожирает их в ванной. Она ясно дала мне понять, что таскать яйца из холодильника Стасику неприлично, потому что он человек, а не хорек. И обещала: если Стасик явится с повинной, она сама его покормит, раз уж он так голодает, что совсем обезумел и ворует яйца. Это был трюк из арсенала КГБ – мама склоняла Стасика к даче признательных.
Стасик, в надежде на амнистию и обильную кормежку, во всем сознался. Он и правда таскал яйца и творог, но не ел их, а накладывал на себя. Сначала втирал в голову творог, чтобы замедлить облысение. Затем разбивал себе на голову яйцо для питания волосяных луковиц. Ну и, наконец, натирал огурцом лицо, для омоложения.
Мама, наоборот, от признательных Стасика еще больше рассердилась и сказала:
– Твой Стасик – педик. А я против них, и особенно против педиков в моей ванной!
Моя мама гомосексуалистов не любила, потому что всю жизнь проработала в суровом мужском коллективе. Стасик вовсе не был педиком, и я говорил, конечно, это маме. Но мама отвечала, что она чует говно за версту. Это был еще один специальный навык, которому маму обучили в КГБ.
– Зачем твоему другу жить до ста лет? – спрашивала мама.
– Ну, чтобы увидеть зарю новой поэзии, – отвечал я.
– Какая, на хрен, заря поэзии, сынок? – говорила тогда мама.
Мама моя иногда могла выразиться грубо, потому что работала в мужском коллективе, а там все говорят то, что думают, и делают, что говорят.
– Он хочет прожить до ста лет, чтобы похоронить всех друзей, – сказала однажды мама. – И тебя, дурака, – первого.
– Ты не права! Он пишет стихи. Он поэт! – говорил маме я.
– В шестнадцать все пишут стихи! – сурово возразила однажды мама. – Запомни! Поэт – не тот, кто пишет стихи.
– А кто? – спросил я удивленно.
Гормоны
Действительно интересно, почему в юности все пишут стихи? Ответ прост. В юности стихи пишут не люди, их пишут гормоны. Хорошее, кстати, название для сборника стихов: «Гормоны».
Но есть такие люди, что и потом стихи писать не перестают. Уже за сорокет, а то и за полтос, уже яйца седые, радикулит, геморрой, простатит, а он все ходит в редакцию журнала «Юность», романтично так вбегает по ступеням, плащ нараспашку, глаза горят, и к редакторше: вот, принес свои новые стишата, вы меня не помните, а я уже был у вас, так вот, мои новые, напечатайте их, ну, почему сразу «на хуй», нет, пожалуйста, не надо охранника, я сам, я уже ухожу, но напоследок я скажу всем вам в глаза, да как ты смеешь, сучка тупая, да как вы можете так со мной, я же поэт, у меня везде так тонко…
Живой поэт сорока лет – это позор.
Поэт и деньги
Стихи – это повод. Поэт – это путь. Плохой поэт всю жизнь пишет стихи, как мудак, потому что только мудак может всю жизнь писать стихи, как будто больше нечем заняться.
Не знаю, стояли ли когда-нибудь у постели Булата Окуджавы кредиторы. Если стояли, это хорошо. Потому что это честно – писать о том, что сам видел. Отгонять от постели героя кредиторов и погашать его долги, как известно, должны две категории невозвратных инвесторов – царь и женщины. Но царя уже давно нет, его убил коротышка Ленин. Остаются женщины. Я был бы не против, чтобы мои долги отдавали женщины. Как можно отказать им в этом? Разве это не будет жестоко? Да, это будет жестоко. Ну а кроме того, женщины ведь оплатят мои долги после моего же ухода, стало быть, я этого не увижу, и, стало быть, никто не сможет упрекнуть меня в альфонсизме, потому что упрекать покойного поэта в альфонсизме глупо и поздно.
Вообще, литература – это всегда вынужденное занятие. Литератором становится человек не от хорошей жизни. Им становишься просто потому, что не умеешь держать в руках молоток, зубило, руль, калькулятор. Тогда начинаешь высказывать мысли и надеешься этим заработать на жизнь. Глупо? Да. Отважно? Да ни хуя себе – конечно, отважно.
Так что деньги – с ними все просто. Их у поэта просто нет.
Стасик Усиевич был не согласен:
– Зря ты думаешь, что поэт должен быть бедным. Я не согласен. Я хочу быть богатым поэтом.
– Но как? – удивился я.
– Надо поехать на заработки, – сказал Стасик.
– Куда? – удивился я. – На Север?
– Да, наверное, на Север, – задумавшись, подтвердил Стасик.
Мне понравилась мысль Стасика. Ведь я был Амундсен духа. Я представил, как свистит ветер в ушах, свистит даже в ушанке, а мы со Стасиком идем, а идти еще долго. И я сказал:
– На собаках?
– Что – на собаках? – удивился Стасик.
– На собаках пойдем, – сказал я. – А ночью можно спать с ними в снегу, так теплее.
– Я с собаками спать не собираюсь, – сказал, как отрезал, Стасик. – Мы пойдем на север, но немного не дойдем до Арктики. Нам нужно в Москву. В столицу. Там все. Там успех. Там деньги.
Так и решили.
О цое
Вюности все пишут стихи. И слушают музыку. Это очень интересно. То есть не то интересно, что все слушают. Слушают все примерно одно и то же. Интересно, как сказывается потом на их жизни то, что они слушают.
Вот, к примеру, слушает телочка Цоя. Телочки слушают Цоя одним из двух способов, в зависимости от того, к какому типу сами принадлежат. Типов у слушательниц Цоя всего два. Первый – гопницы. Это самые честные слушательницы. Они чаще всего страшные, грязно обесцвеченные, с облупленным маникюром, с короткими ногами в синяках и кроссовках, из неполной семьи. Гопницы Цоя слушают так: в подъезде, харкаются себе под ноги, плеер один на двоих, одна гопница вставляет наушник в свое корявое ухо, другая – в свое, и так вместе слушают. И пацан на двоих один. Игорь. Он одевается прикольно, носит джинсы, куртку. Он похож на Джастина Тимберлейка. Только децл ниже ростом и родился в Люблино. Когда гопницы вдвоем слушают Цоя, они думают про Игоря, харкаются, курят и плачут.
А второй тип телочек – это очаровательные клубнички. Одна из представительниц этого типа все время ела конфеты с таким названием: «Очаровательная клубничка». У меня развитое воображение. Я представил, что очаровывать меня будет клубничка. Огромная, красная.