Капкан (ЛП)

— Вы такой же подозреваемый, как, скажем, ваш личный ассистент. — говорит он.
В его глазах появляется блеск, как будто он что-то там видит. У меня повышается кровяное давление, грудь сжимается. Мы оба знаем, что это не имеет никакого отношения к Ремеди. Так почему же он поднимает эту тему?
Он травит меня. Он знает о наших отношениях. Он что-то знает. Я думал, он был ее другом детства. Но вдруг он с ней встречался?
Я бросаю взгляд на лестницу. Ремеди в одной из дополнительных спален, работает на своем ноутбуке в наушниках.
Всё просто, я перекладываю вину на нее, а затем ухожу. Детектив и глазом не моргнет. Вместо этого я совершаю немыслимое.
— Если вы говорите о ком-то конкретном, тогда, пожалуйста, выражайтесь яснее, детектив. — говорю я, не в силах скрыть волнение в своем голосе.
Я действительно сейчас защищаю ее?
— Вовсе нет. Но мы проверяем каждую торговую точку. И единственная общая нить между жертвами — это связь с вашей работой.
У меня сжимается горло. Меня не волнует, что он думает. Все, что мне нужно сделать, это уехать из Ки-Уэста и никогда не оглядываться назад. Но я продолжаю думать о том, что он сказал.
«Ваш личный ассистент может быть подозреваемым.»
Все складывается воедино, и по какой-то глупой причине я хочу защитить ее. Нет. Я не хочу брать на себя ответственность за свои же действия.
Тогда почему же, я не могу переложить вину на других?
— Мы хотели бы связаться с вашими сотрудниками. — говорит детектив, прерывая мои размышления. — Не могли бы вы направить подрядчиков в участок?
Я стискиваю зубы, но выдавливаю из себя слова.
— Безусловно. Кто-то должен был что-то видеть.
— Надеюсь на это. — говорит он.
Мы пожимаем друг другу руки и наши глаза на одном уровне. Я не готов оставить это так.
— На вас оказывается большое давление, для раскрытия этого дела, не так ли, детектив? — спрашиваю я.
— Конечно. — говорит он. — Убийства пугают всех.
— Было бы жаль, если бы это дело изменило веру департамента в ваши способности.
Его глаза на мгновение настороженно изучают меня. Тогда все. Ему нужно это дело, или он рискует своей работой.
— Я верю в наш департамент, мистер Уинстон. — говорит он, его челюсть напрягается. — Но спасибо вам за то, что уделили мне сегодня время.
— Конечно.
Я провожаю его из поместья, затем проверяю, как дела у Реми. Стоя в коридоре, она меня не видит. Из ее наушников доносится рок-музыка, пока она быстро печатает на своем ноутбуке. Солнце светит из окон спальни, ее темно-оранжевые щеки приобретают красноватый оттенок, словно закат омывает ее кожу.
Она так чертовски красива, и все же я знаю, что этот момент краток. Как только солнце сместится, этот свет исчезнет.
Ничто не вечно. Время всегда движется. Остаться в Ки-Уэсте — значит остаться с Ремеди. Видеть, как она разваливается на части. Как она становится дикой, когда кончает. Страсть и ярость в ее глазах, когда она позволяет себе расслабиться.
Но остаться также означает мою смерть во многих отношениях. Не просто быть арестованным.
Новый ошейник Бонс звенит в коридоре, ее внезапное появление отвлекает меня от внутренней борьбы. Раньше кошка выживала сама. Я могу найти ей новый дом или снова позволить свободно бродить, и в любом случае с ней все будет в порядке.
Но Ремеди? Если я не подставлю ее, если я больше ничего не сделаю с ней или для нее, будет ли она когда-нибудь по-настоящему свободна?
Я иду по коридору, затем спускаюсь на первый этаж и захожу свой кабинет. Во мне растет желание закрыть дверь, чтобы она не могла войти сюда, но я заставляю себя оставаться за своим столом, работать с электронными таблицами, отвечать на телефонные звонки, отправлять электронные письма, уведомляющие подрядчиков о том, что они должны делать.
Я не могу позволить Ремеди так влиять на меня, и если я сейчас оттолкну ее, это будет означать, что она достает меня. К тому времени, как моя кровь остывает, Ремеди появляется в дверях.
— Я ухожу. — говорит она.
Ее фиолетовые губы заполняют мое поле зрения, и я не думаю о том, что собираюсь сделать или сказать.
 
— Иди посиди со мной. — требую я.
Неуверенная, нервная улыбка появляется на ее лице, но она усаживается на диван сбоку от письменного стола. Стопки газет грудами лежат на полу под каждым открытым окном.
Солнце светит в комнату, делая ее кожу светлее. И в кои-то веки Ремеди не обхватывает себя руками, в знак защиты. Она расслабляет плечи, погружаясь в уют света. И это выражение не покидает ее, когда она сосредотачивается на мне.
Я больше не заставляю ее нервничать. Не так, как раньше.
Я сжимаю челюсти. Это неправильно. Все это.
— Могу я тебя кое о чем спросить? — спрашивает она.
Вместо ответа я жду, позволяя ей настояться на этом.
Молчание — одна из последних форм власти, которую я имею над ней, и я намерен сделать это болезненным. Наконец, ей становится не по себе, и она продолжает.
— Ничего, если я приведу Дженну сюда? — она наклоняет голову и смеется. — Может быть, завершение всего этого, пойдет ей на пользу. Я не знаю. Я просто пытаюсь помочь ей. В последнее время я была такой ужасной подругой. И это то, чего она хочет, так что…
При этих словах плечи Ремеди опускаются, и она отводит от меня взгляд. Она чувствует себя виноватой.
Спит со мной. Со своим заклятым врагом. И к тому же, наслаждается этим. Логически я понимаю, что она чувствует и почему. Но инстинктивно чувство вины не имеет особого смысла. Она ничего не может поделать с тем, что испытывает ко мне эти чувства.
Зачем сдерживаться, когда ты знаешь, чего хочешь?
Я прищуриваюсь, глядя на нее. Я знаю, чего должен хотеть. И все же, кажется, я не могу заставить себя что-либо с этим сделать.
— Все, что тебе угодно. — спокойно говорю я.
Облегчение пробегает по ее телу и плечи опускаются от этих слов еще больше.
— У нее скоро день рождения. — объясняет она.
— А как насчет твоего дня рождения?
Она делает паузу, погружаясь в себя. И вот оно — ее руки, прижатые к груди, как будто она больше никогда не будет в тепле или безопасности. Но затем ее руки опускаются по бокам, и она разжимает пальцы, один за другим, заставляя себя быть храброй. Противостоять этим воспоминаниям.
Я знаю, каково это. Но я подавляю это. Ощущение, что ты не можешь контролировать свою жизнь. Нет, пока они не окажутся в земле.
— Давненько я его не отмечала. — говорит она.
— Почему это? — ее глаза бегают по комнате. — Когда мне было девять, мой отчим заказал для меня меня платье. Оно было великолепным. Все эти разные оттенки розового. Рюши. Блестки. Блестки. Блестки повсюду. Они тоже подходили ко всему. Раньше мне нравился розовый цвет.
Она смеется, когда рассказывает о себе, и я улыбаюсь. Учитывая, что она носит только черное, белое или серое, забавно представлять ее в розовом. И грустно. К этому цвету должно быть прикреплено много воспоминаний.
— В любом случае, мне понравилось платье. — продолжает она. — И он хотел увидеть меня в нем и сказал, что я должна надеть его перед ним. Сказал, что ему нужно помочь мне застегнуть молнию сзади и что-то в этом роде.
Она отводит взгляд.
Если ей было девять, зачем ей понадобилась его помощь, чтобы надеть платье? Почему она не могла попросить о помощи свою мать?
— Он всегда был таким милым и покупал мне красивые вещи. По этим причинам он мог делать все, даже когда прикасался ко мне.
Она поджимает губы, придерживая дрожащий подбородок, и ее глаза опускаются в пол.
— Он никогда не причинял мне боли, понимаешь?
Она произносит эти слова так, словно не уверена, сделал ли он что-то не так. Внутри меня все переворачивается. Она, может, и поверит в это, но я — нет. Ни на секунду. Возможно, он и не причинил ей физической боли, но он сломал ее морально. И теперь она не доверяет мужчинам.
Единственная причина, по которой она мне доверяет, это то, что я настолько чертовски жесток и извращен, что у нее нет другого выбора, кроме как доверять мне. Она всегда точно знает, на чьей я стороне.