Про Лису (Сборник) (СИ)
— Никогда еще не чувствовал себя большим посмешищем, — улыбался крупным ртом Лионец, перебивая отчаявшегося, уставшего, обессиленного, влюбленного солдата, бьющегося в теле Пианиста. Пианист стоял смирно. И ничем не отличался от прочих. Кроме того, что теперь не знал, как жить.
— Что? — негромко переспросил он.
Ответа не расслышал. Ворота открыли. И велели идти к помосту, где фотографировались немецкие солдаты с французской певицей. Лионец со своим костылем остался, весело махнув остальным рукой:
— Эй, кто-нибудь! Сделайте доброе дело — ущипните ее за задницу. Вместо меня!
Фотограф суетился, разводил людей. Лиса улыбалась.
А потом увидела Пианиста.
Это была минута совершенной тишины между ними. А он привык, что между ними всегда звучала музыка. Мир, состоявший из цветных картинок, продолжал свое беспощадное движение, пока Пианист смотрел на Лису. И пока Лиса еще видела Пианиста. Словно бы оба отпечатались на снимке. Навсегда. Такой она останется в нем. Таким он останется в ней.
Лиса снова улыбнулась и спросила Генерала:
— Как мне лучше встать?
В ответ раздался смех. Немец смотрел на нее, и сомнений не оставалось — она и в нем разбудила томление и желание, которые он непременно удовлетворит.
— Вы не меня, вы фотографа спрашивайте.
Как жаль, что в руках Пианиста была только пуговица.
— Твою ж мать, а если я попрошу фото на память, кто-нибудь удосужится мне его прислать? — скрежетнул зубами какой-то солдат за спиной.
Лиса была в центре. Вокруг ставили самых высоких.
«Какой длинный! У него колени под роялем хоть помещаются?» — это было первым, что услышал Пианист из ее уст, когда она пришла в кабаре, в котором он играл. Она была совсем девочкой, говорила громче, чем следовало. И изображала женщину, которой не была.
«Вот и узнаешь. Он будет тебе аккомпанировать!» — ответил тогда их хозяин, выходя из зала. И они остались вдвоем. Лиса улыбнулась ему. И Пианист безошибочно почувствовал, что никому и никогда она так больше не улыбнется. Потерял себя — найдя главное в ней. Хотя многие годы так и не понимал этого. Ничего не начиналось — было ли кончено? Была ли надежда хотя бы начать?
Лиса сидела на сцене, совсем рядом. Он ощущал тепло ее тела. И не слышал ее дыхания. Кажется, дышать она перестала. В то время, как он только и мог, что дышать. Ею.
— Тебе нужно прекратить столько курить, Лиса. Ты дважды чуть не сорвалась. Дважды.
Больше они не виделись. И он не вспоминал.
Пока однажды не встретил Генерала.
***О том, что в шталаге содержится не самый плохой музыкант, Генерал узнал случайно, но довольно скоро после пленения Пианиста. Так тот избежал работы в трудовом отряде.
Надо признать, жизнь щадила его. Из Мадрида в Париж он уехал подростком, немного умевшим играть на гитаре. С несколькими песетами в кармане и безумным желанием добиться известности. Музыка была всем для него. Известным он не стал, зато избежал участи собственной семьи, от которой ему только и осталось, что имя. Которого теперь никто не помнит, потому незачем его называть.
Впрочем, в ту пору этого имени было достаточно для многого. И наравне с именем — внешности. Не заметить его в толпе было невозможно. Он знал это и пользовался этим. Чего бы он достиг в музыке, если бы на него не обращали внимания? Даже учиться его взяли лишь потому, что он понравился сестре Учителя. Черноволосый подросток с огромными светлыми глазами на смуглом лице, который ко всему оказался талантлив. Мадам говорила, что его пальцы — это дар Господа. Мадам, пожалуй, научила его куда большему, чем Учитель. Тот показал Пианисту, как заставлять звучать клавиши. Мадам показала, как заставлять звучать души. Если бы он мог не только воспроизводить написанное, но и создавать…
Он не умел.
И так и не научился этому. Пожалуй, есть вещи, которым научиться нельзя. Вещи простые, с которыми сталкиваешься каждый день. Прописные истины. Глухой не научится слышать. Слепой не научится видеть. Безногий не станет бежать. Бескрылый не сможет летать. Любить — если этого нет в сердце, не научишься тоже. Как и творить музыку.
Любить Пианист мог. Сочинять — нет.
Хотя не было дня, чтобы он не мучился теми звуками, что раздавались в его мыслях.
Хуже всего — это понимать, что больше никогда не сможешь играть легко, как раньше. Как было до войны. Как было с Лисой.
Потому что есть Генерал. Для которого теперь играл Пианист. Иметь при себе ручного музыканта — особенное удовольствие. Кто-то держит канареек.
Во всяком случае, немец любил музыку. И, что уж действительно было нелепо, Пианиста он считал едва ли не другом.
— Неужели, кроме артистов, некого было отправлять на войну? — однажды спросил его Генерал. Спросил, смеясь и забавляясь.
Смеясь и забавляясь, Пианист махнул рукой и ответил ему:
— Нет, боюсь, причиной того, что мы так быстро пали, послужило то, что слишком много артистов посчитали своим долгом взяться не за свое дело.
— Так вас много?
— Я музыкант, а не социолог, господин группенфюрер.
— Но понесло вас все же не туда. Играли бы сейчас в каком-нибудь оркестре. Можно было рискнуть. Но не с вашими военачальниками.
— Я не смею их судить, — немного сузив глаза, равнодушно ответил Пианист.
— Просто вы не бывали в трудовых отрядах, — усмехнулся Генерал напоследок.
Этот разговор состоялся за два дня до приезда французской певицы.
Пожалуй, верно было бы вспоминать в такой последовательности. Генерал — Лиса — Лионец. Но он помнил именно так. Сначала была Лиса. Потом все прочее.
Утром после концерта, который певица давала солдатам и пленным, он видел ее в последний раз. Она его нет. Но если накануне он желал, чтобы она видела и знала, то теперь жалел об этом. И смотрел у своего барака, как она выпорхнула из дома на холме, возвышавшемся в небольшом отдалении от сооружений, где жили французы. На ней было что-то яркое. Кажется, желтое, как то лето. Платье или костюм. Он не рассмотрел или не помнил. Слишком далеко и слишком давно. Может быть, даже цвет дорисовало впоследствии воображение. Следом на крыльце показался Генерал. В том, что оба улыбаются, Пианист ни минуты не сомневался. Почти чувствовал, как ее ладонь устраивается на подставленном сгибе локтя немца. Было и без того слишком жарко. Наверное, неприятно касаться чужого тела в такую жару. Генерал что-то сказал ей. И повел вниз, к воротам, где дожидались шофер и аккомпаниатор. Пианист подобрался и стал вглядываться до боли в глазах — у него будет несколько секунд. Всего лишь несколько секунд, когда она пройдет чуть ближе, по пути к автомобилю, чтобы рассмотреть ее получше. Нет, не костюм, не шляпку — лицо.
В последнее мгновение он сдался и отвернулся, заглянув внутрь барака. Все было окончено парой минут позже. Он не видел того, как Генерал целует ей руку. Не видел, как к ним спешит фотограф, протягивая ей конверт с фотографиями. Не видел и того, как она садится в машину. Услышал только, как раскрыли ворота, и как завелся двигатель. После этого стал считать секунды в обратном порядке. От десяти до нуля. И, лишь окончив, поднял глаза. Машина ехала прочь. И двое солдат уже тянули створки, чтобы закрыть ворота изнутри. Щель, соединявшая шталаг и ее, становилась все уже. Пока не лязгнул металл. Пока не громыхнул засов. Этот грохот отозвался в нем набатом. Вместо музыки. Чем не вступление к симфонии Пианиста?
И только вечером, когда пианино вернули в дом Генерала со сцены, где оно простояло почти сутки, Пианист снова оказался с тем, кто считал его другом.
Странно было прикасаться пальцами к клавишам, которых только накануне касались руки Лисы. Еще более странно — лица людей вокруг. Знакомые лица, к которым он почти привык, ведь жизнь неизменно щадила его. Сейчас лица казались бледными масками, которые надевают на голову убийцы, чтобы остаться неузнанными.
Гостиная была маленькой. Несколько стульев вокруг обеденного стола. Но того довольно. Дисциплина среди офицеров в лагере казалась железной, если не знать, что оставалось внутри домика на пригорке. Четверо мужчин. Три женщины. Вечеринка во чреве разлагающейся Франции. Отвратительно было думать, что четвертой женщиной по сути была Лиса. Они разминулись во времени.