Путешествие наших генов

Эпидемия туберкулеза, которая началась в XVI столетии, все еще в разгаре. При том, что миллионы людей в Европе несут в себе эту бактерию, мы вроде бы можем ее больше не бояться — благодаря прорыву, совершенному антибиотиками в середине XX века. Эти чудесные лекарства вдруг подарили нам чувство безопасности, защитив не только от туберкулеза, но и от других бактериальных заболеваний. Как знаем мы сегодня, это была иллюзия. Из-за массового использования антибиотиков в ветеринарии и медицине все больше бактерий вырабатывают резистентность. Мы знаем уже целый ряд туберкулезных штаммов, которые резистентны ко многим антибиотикам. Против некоторых из штаммов доступные лекарственные средства перестали действовать еще в 1970-е. Бактерии способны очень хорошо приспосабливаться, зачастую всего через год после введения нового антибиотика они уже демонстрируют резистентность. Иными словами, возбудителя туберкулеза медицина опережает всего на несколько лет. Для бактерии, которая живет в человеческой популяции около 5000 лет, стремительное развитие антибиотиков — все равно что мимолетный проигрыш на длинной дистанции, на которой она уверенно лидирует. Уже в середине XXI века многие пациенты с туберкулезом могут быть инфицированы бактериями, полностью резистентными к антибиотикам.
Мультирезистентные бактерии и набирающая обороты чрезвычайная ситуация с антибиотиками являются частью грядущего «третьего эпидемиологического перехода», который предстоит миру. Первый имел место, когда люди стали крестьянами и, живя в тесном соседстве с животными, подхватывали их возбудителей болезней и распространяли по своим поселениям. Второй переход случился недавно, с введением гигиенических предписаний в XIX веке и революционным внедрением антибиотиков в XX веке, — вследствие этого бактериальные заболевания потеряли свое значение, и, в первую очередь в западных странах, распространились болезни, свойственные более благополучному образу жизни. Заболевания сердечно-сосудистой системы и диабет сегодня опережают туберкулез, чуму или холеру в рейтинге главных смертоносных недугов. Но в третьей фазе даже в благополучные регионы мира могут вернуться старые болезни. Во многих бедных странах смерти от проказы, тифа, туберкулеза и даже чумы уже снова — или все еще — являются делом повседневным. Да и сифилис медленно, но верно прорывается в Европу. Это связано с тем, что ВИЧ поддается терапии, если вообще не излечивается. Перед лицом кажущейся безопасности все больше людей отказываются от презервативов. Эта игра опасна, ведь возбудители сифилиса и других заболеваний, передающихся половым путем, становятся все более резистентными к антибиотикам.
Сценарий, при котором бактерии нападут на еще не затронутые и потому особенно уязвимые популяции, можно полностью исключить. Такого расклада, как при степной иммиграции 5000 лет назад или при колонизации Америки в XV веке, больше нигде нет. Сегодня на земле живет в 500 раз больше людей, чем в каменном веке, и в 15 раз больше, чем во времена Колумба. Люди становятся все более мобильными, только за последние три десятилетия количество ежегодных полетов по миру удвоилось. Европейцы относятся к числу самых мобильных людей, в качестве туристов объезжают весь мир и заботятся тем самым о постоянной глобализации вирусов и бактерий. Мобильность и инфекционные заболевания идут рука об руку с неолита, и это совершенно точно не изменится.
В такой ситуации археогенетике отводится роль, далеко выходящая за пределы научных интересов археологии. Сравнивая старые и новые возбудители, мы понимаем, как они развивались за прошедшие годы и столетия и что могла им противопоставить человеческая ДНК. Тем самым мы помогаем медицине, чтобы и дальше поддерживать эту гонку вооружений. То, что меньше чем за столетие человеку во многом удалось из верной жертвы бактерий и вирусов стать их равноправным противником, — одно из многих удивительных свершений нашей эволюции. Теперь важно не потерять свое лидерство.
  
  
Заключение
 
Конец черного и белого
 
• Раньше всё было хуже • Мы не народ • Черный блок в Африке • Страх перед мобильными людьми • Интеллект распределен неравномерно • Человек сам себе устраивает эволюцию • Границы падают
Никакой романтизации, никакого фатализма
В июне 2018 года Дональд Трамп взял в руки свой смартфон и обратился к страху, глубоко сидящему во многих людях, — страху, что миграцию сопровождает импорт насилия и болезней. Криминальные банды, написал внук шотландских и пфальцских иммигрантов, «стекаются» в страну и «инфицируют» ее насилием. Трамп совершенно не заботился о том, что его высказывание может прозвучать двусмысленно, когда использовал слово infest (заражать), которое, как правило, встречается в медицинском контексте и подразумевает опасность заражения. Реакция как фанатов, так и противников американского президента показала, что послание достигло цели.
И в Европе приравнивание миграции к болезням и насилию — уже далеко не маргинальный общественный феномен, а генеральная линия некоторых правительств, которые пришли к власти во многом благодаря враждебному настрою к мигрантам и соответствующим обещаниям. Следуя такой риторике, можно сказать, что их послание годами распространяется в западном обществе как особенно агрессивный вирус. Миграция, насилие и болезни для многих людей сегодня представляют собой коктейль, который не разделить на отдельные ингредиенты: болезни «вторгаются», общества «инфицируются» насилием, беженцы «подчиняют» себе Европу, «крепость» готовится пасть.
Во многих частях западного мира миграция имеет сегодня совершенно негативную коннотацию. Это не ново, и конечно, это не сугубо западный феномен. Предрассудки относительно иммигрантов существовали всегда, по любую сторону любой границы, и обосновывались страхом перед насилием и болезнями, а также ужасом перед тем, что собственная культура будет потеснена или даже полностью выдавлена чужой. Противостоять таким аргументам — задача нетривиальная. Новые познания археогенетики о миграционной истории Европы могли бы придать дебатам новую динамику, исторически подкрепленную, если угодно. В ней найдется что-нибудь полезное для каждой стороны. Даже для тех, кто видит в миграции не истоки возникновения Европы, а угрозу для ее существования.
Благодаря генетическим анализам у нас уже пару лет есть довольно четкая картинка того, как протекала неолитическая революция, начавшаяся в Европе 8000 лет назад. О том, что люди тогда перешли к земледелию, археологам было известно уже давно. Однако многие ученые, немецкоязычные в том числе, называли эту революцию скорее плавным переходом, чем большим прорывом. Сельское хозяйство победило, поскольку его передавали с Ближнего Востока в Европу, вплоть до самых укромных ее уголков, как факел прогресса, чтобы и там люди, умудренные новыми знаниями, засеивали землю злаковыми растениями. Эта тенденциозно-дружелюбная версия истории никогда не казалась бесспорной. Теперь же мы можем со всей уверенностью сказать, что сельское хозяйство пришло вместе с иммигрировавшими с Ближнего Востока расширенными семьями, из-за которых коренные жители должны были отступить. Поскольку на протяжении столетий старые и новые жители почти не вступали друг с другом в контакт, можно говорить о культурном вытеснении первых вторыми. Таким образом, неолит становится ярким примером падения Запада (Abendland) и триумфа Востока (Morgenland), причем Запад того времени представляется как крайне простое общество с блуждающими по лесам и полям людьми, которое иммигранты с Ближнего Востока с их абсолютно новым стилем жизни полностью превосходили.
Если неолитическую революцию еще можно воспринимать как в целом мирное, чуть ли не желательное поглощение Европы чужими популяциями, то относиться так же к большой иммиграции, случившейся 5000 лет назад, уже куда труднее. В эпоху неолита мигранты с Ближнего Востока зацепились за еще мало населенный континент. Он мог предложить им, равно как и своим старожилам, так много места и питания, что население там могло расти стремительнее, чем где бы то ни было. Когда три тысячи лет спустя из степи пришли люди, ставшие новыми европейцами, они столкнулись с очевидно ослабленным населением — в этом могла быть виновата занесенная из степи чума. История иммиграции в бронзовом веке могла бы быть примером движения, несущего смерть и болезнь. Или — альтернативный вариант — ее можно рассматривать как ранний пример деятельности иммигрантов, вершащих насилие, которые и камня на камне не оставили на земле, в которую стремились.