Когда родилась Луна (ЛП)

― Как и ожидалось, ― бормочу я сквозь стиснутые зубы.
Он тянется, кладет лапу на мою руку, и я благодарю Творцов за то, что он выберется наружу. Миру нужно больше таких, как он.
Я на мгновение накрываю его лапу своей рукой, прежде чем опустить.
Он делает то же самое.
По тоннелю катится тележка с помоями. Миски скользят по полу, а затем раздаются хлюпающие звуки жадной еды.
  
В моей камере появляется миска, и я смотрю на нее, не испытывая ни малейшего чувства голода, который был раньше, ― ноющая пустота сменилась скручивающим внутренности ужасом.
Я ногой подталкиваю ее влево, поскольку Врук, судя по всему, скоро выйдет.
Костлявый самец прекращает свое неистовое поглощение пищи, с его бороды капает жижа, когда он смотрит на меня.
― Нет, ― бурчит он, возвращая миску обратно в мою камеру. ― Ты умрешь с голоду.
Я смотрю прямо в его запавшие глаза.
― Меня скормят драконам на следующем восходе Авроры. Это пустая трата еды.
Кажется, все перестают есть, и тишина наслаждается эхом моих слов. ― Мне жаль, ― бормочет он.
Мне тоже.
Жаль, что у меня не будет возможности отомстить за смерть Эсси и что я покидаю этот прекрасный, разрушающийся мир.
Я люблю жизнь, какой бы болезненной она ни была временами. Я люблю цвета нашего королевства и то, как постоянно меняются наши облака.
Все время в движении.
Мне нравится, как драконы парят в усеянном надгробными камнями небе, совершенно свободные. Люблю чувствовать, как падает снег на мою кожу, как морозный южный ветерок щиплет мой нос и его кончик немеет, словно от ледяного поцелуя.
У меня наворачиваются слезы, когда я думаю о той маленькой луне, которую я, возможно, никогда больше не увижу… Я люблю ее больше всего на свете.
Я мягко улыбаюсь самцу и снова просовываю миску под решетку.
На этот раз он берет ее.
ГЛАВА 24
Остерн Вейгор ― король Пекла ― прибыл навестить Маху, Паха и, ну…
Меня.
Поскольку мне уже исполнилось восемнадцать, я, видимо, достаточно взрослая, чтобы быть проданной тому, кто больше заплатит, как скот на убой. По крайней мере, так думал король Остерн. Что Пах согласится на брак между мной и одним из его сыновей, у которого жестокие глаза и еще более жестокая улыбка, только потому, что Тень испытывает растущую потребность в сельскохозяйственной продукции, которую мы с трудом можем удовлетворить.
К несчастью для Остерна, я сказала Паху, что предпочту до конца своих дней питаться одним лишь дерьмом моего мунплюма, чем стать парой с Тиротом Вейгором, и это было правдой.
Пах сказал, что у меня грязный язык. Если бы я росла на Болтанских равнинах, как он, меня бы заставили разгребать навоз горгулий целую фазу только за одно это замечание. Или выпороли бы за дерзость.
Я сказала ему, что с радостью приму порку вместо Тирота Вейгора.
Пах ответил, что именно поэтому он и покинул то место и что не продаст меня за все зерно мира. Затем он поцеловал меня в лоб, назвал замечательной и велел провести некоторое время со Слатрой и Аллюм, чтобы короли могли поговорить о политике без присутствия несносной принцессы.
Я люблю Паха, но мне бы хотелось, чтобы он перестал называть меня замечательной. Если бы я могла раздавить это слово, как жука, и стереть его с лица земли, я бы так и сделала.
Я спросила Хейдена, не хочет ли он пойти со мной в вольер, но он, как всегда, просто уставился в стену. Я давно смирилась с тем, что он так и не вернулся домой из Незерина ― не совсем. Я поклялась, что не оставлю его там, но именно так и вышло.
Он больше не смеется.
Он не ест ягодные жевательные конфеты.
Он не разговаривает. А значит, не спорит, когда я заталкиваю его в вольер, чтобы он мог наблюдать, как я работаю с крылом Аллюм, которое крепнет с каждым деем. Честно говоря, я думаю, что скоро она достаточно окрепнет, чтобы совершить свой первый полет.
С самого детства Хейден мечтал только о том, чтобы прокатиться на спине своего собственного мунплюма…
Возможно, если я смогу дать ему это, он снова улыбнется.
ГЛАВА 25
Я постукиваю ногой по полу, тихо напевая «Балладу об упавшей луне».
Она разносится по пугающе тихим камерам — большинство остальных заключенных крепко спят, спрятавшись в собственных уголках нереальности, где, я надеюсь, они чувствуют себя счастливыми. Умиротворенными.
Здоровыми и свободными.
Учитывая тот факт, что король-инкогнито наблюдал из тени своего капюшона, как я пела ту же песню в «Голодной лощине», видеть, как он шагает по тюремному тоннелю в белом развевающемся одеянии руни, ― это… Уместно.
Он останавливается перед моей камерой, сложив руки на груди.
― Уходи, ― говорю я, закрывая глаза.
― Ты даже не знаешь, почему я здесь.
― И не хочу. Ноль.
Процентов.
Заинтересованности.
Мой замок щелкает, и я открываю глаза, чтобы увидеть, как он вставляет в него ключ и с лязгом открывает его.
Я вздыхаю.
― Интересно, как твой брат отнесется к тому, что ты украл ключи и освободил его пленницу?
― Я не собираюсь освобождать тебя, так что не надейся.
Я фыркаю от смеха.
― Очаровательно.
Он резким движением распахивает дверь и заходит в мою отвратительно пахнущую камеру.
― Моего брата интересует только одно, ― бормочет он, опускаясь передо мной на корточки и окутывая густым ароматом своего теплого запаха. Приятное утешение в этом суровом месте, которое я игнорирую, предпочитая дышать ртом.
― Что ж, не стесняйся передать ему, что мне жаль, что я не успела убить его. Я действительно с нетерпением ждала этого.
― Не сомневаюсь, ― говорит он, доставая из кармана еще один ключ, с помощью которого отстегивает перекладину, соединяющую две мои цепи, и кладет ее на землю рядом со мной. Он не освобождает мои запястья и лодыжки, а это значит, что у него есть… планы на меня.
Планы, с которыми я не хочу иметь ничего общего.
Он возвышается надо мной, загораживая свет, льющийся из моего фонаря.
― Вставай.
― Умри в канаве. А еще лучше ― в Колизее, где тебя сожрет стая молтенмау. Встретимся там.
Мудак.
Я получаю небольшое удовлетворение от его сердитого вздоха.
Даже если бы я захотела встать, я не уверена, что смогла бы. Возможно, я и разыграла представление на суде, но все мое тело похоже на разорванный шов.
Больно дышать. Моргать. Больно постукивать ногой. Что-то течет по моим венам, и от этого мне становится тошно и холодно.
Обычно я люблю холод, но сейчас все иначе. Этот холод кажется неправильным ― он проникает в меня до мозга костей, словно перемалывая меня изнутри, чтобы освободить место для себя.
― Сейчас не время упрямиться, Лунный свет.
― Ошибаешься. Мужчины хотят от закованной в кандалы женщины только одного, ― рычу я, в моих словах столько яда, что можно остановить сердце. ― Если в этом твоя цель, можешь взять меня прямо здесь, чтобы мои сокамерники увидели, какое ты чудовище.
Из его груди вырывается низкий рык, от которого у меня мурашки бегут по коже.
― Я не такое чудовище, заключенный семьдесят три. Я бы не получил от тебя никакого удовольствия, если бы оно не давалось мне свободно. А теперь вставай или тебе придется терпеть неловкость, когда тебя подхватят и понесут.
Его слова впиваются мне между ребер и попадают туда, где больнее всего ― раня мою угасающую гордость, остатки которой я намерена унести с собой в могилу, привязанная к столбу, на котором он приговорил меня умереть.
― Твой выбор, ― рычит он. ― Сделай его.
― Я сделала выбор. Ты лишил меня его.