Когда родилась Луна (ЛП)

Тупая боль в плече напоминает мне, что то, что, как я полагаю, является железным гвоздем, все еще глубоко в моем теле. Возможно, гноится.
Черт.
Моя рука поднимается, чтобы выдернуть из межзубного пространства кусок того, что, скорее всего, является сухожилием пальца Рекка. Я отбрасываю его, и от этого движения вся моя спина вспыхивает болью, пронзительный вой грозит разорвать мое горло.
  
Вместо этого я начинаю напевать свою успокаивающую песню, надеясь, что она умиротворит меня изнутри.
― Я д-д-думал, ты умерла, ― доносится до меня пронзительный голос из камеры справа, и моя дрожь утихает так внезапно, что я почти верю, что мне это почудилось.
Я на сколько могу приподнимаю голову и смотрю едва открытыми глазами на существо, вцепившись мохнатыми серыми лапами в разделяющую нас решетку.
Вуто. Самец, судя по длинным усам, завивающимся на концах, в отличие от самок, у которых они прямые, как лезвия.
― Сюрприз, ― выдавливаю я.
Его блестящий черный нос подрагивает, и мой взгляд опускается на острые желтые зубы, торчащие из его пасти, ― длинные и слегка изогнутые резцы, соединяющиеся кончиками. Его лицо почти полностью скрыто густой серой шерстью, пряди жестких черных волос вьются вокруг его оттопыренных ушей.
― Твой глаз выглядит п-п-плохо.
Я издаю неопределенный звук.
По правде говоря, он меньше всего меня беспокоит.
― Меня зовут Врук. За что о-о-они тебя схватили? ― спрашивает он, отпуская прут, чтобы почесать за округлым ухом, его взгляд скользит по засохшей крови на моих сжатых в кулаки руках.
― Делаю плохие вещи плохим фейри.
Так я думаю.
Запекшаяся кровь на моем комбинезоне говорит об этом.
― Я слышал как они с-с-сказали, что ты предстанешь перед с-с-судом Гильдии знати?
Я выдавливаю из себя смешок, который обжигает мое охрипшее горло.
― Конечно.
Не все удостаиваются аудиенции в Гильдии. Только те, для кого они выбирают казнь между публичным распятием и четвертованием или скармливанием драконам в Колизее.
Похоже, я попала в число избранных. Ничего удивительного.
Судя по моему взаимодействию с Рекком, Гильдия ни за что не упустит этой уникальной возможности выманить на поверхность побольше членов группы. Гарантирую, это единственная причина, по которой они сочли меня достойной судебного разбирательства. Чтобы затянуть это. Дать им время разработать план.
Проблема в том, что это может сработать.
― Что привело тебя в это прекрасное заведение? ― спрашиваю я, пытаясь отвлечься от терзающих меня мыслей.
― К-к-кража, ― говорит Врук, откидываясь назад и сворачиваясь калачиком. Его когтистая лапа поднимается, почесывая, кажется, непрекращающийся зуд за ухом.
― Разве не поэтому твой вид так ценится? Зачем держать тебя взаперти?
― Чтобы наказать моего хозяина. ― Выпрямившись, он бросается в дальний угол своей камеры и начинает лихорадочно царапать камень, усыпая осколками землю.
Мои брови поднимаются.
Он целеустремленный. Это хорошо для него. Хотя я не совсем понимаю, зачем он копает землю. Под нами только логово бархатного трогга. Он бы поменял одну смерть на другую, хотя, возможно, он предпочитает умереть в окружении мусора Гора, а не за решеткой камеры.
Может, и мне стоит?
С другого конца коридора доносится всхлип, и я вглядываюсь в темный угол камеры напротив, где вижу смутные очертания женщины, сжавшейся в дрожащий комок, ее белое одеяние местами изорвано, босые ноги покрыты волдырями.
― Что с ней?
Врук останавливается, его усы подергиваются, когда он смотрит через плечо на женщину.
― Отказалась быть чтецом правды для Короны, ― пискляво отвечает он.
Моя грудь наполняется острыми камнями, которые впиваются в ребра…
Я вспоминаю о палатках, установленных по всему городу, о солдатах, расставленных по периметру, о вереницах дрожащих детей, проходящих по одному за полог туда, где сидит чтец правды. Готовый покопаться в их головах, чтобы определить, слышат ли они какую-либо из четырех песен стихий.
Сбоку всегда стоит повозка, готовая принять новобранцев и отвезти их на обучение в Дрелгад. Всегда толпа плачущих родителей, сгибающихся под тяжестью осознания того, что они могут больше никогда не увидеть своих одаренных детей.
Всегда толпа других детей ― только что помеченных пустых ― покидает палатку с кровоточащим ухом, прижимая рукой обрезанную плоть.
Я тяжело вздыхаю.
Звук шагов по коридору заставляет Врука схватить потрепанное коричневое одеяло и прикрыть им дыру. Он спешит в переднюю часть камеры, и я хмурюсь, заметив, что все остальные заключенные, кроме женщины, делают то же самое.
Причина становится ясна, когда в тишине раздается скрип колес тележки, и до меня доносится запах каши. То же самое дерьмо, что подают в мерзких столовых шахт.
Боль в груди пронзает меня так внезапно, что дыхание перехватывает, знакомый запах проникает в открытую, кровоточащую рану моего сердца…
Когда Эсси только попала ко мне, простая каша была единственным блюдом, с которым мог справиться ее чувствительный желудок ― она привыкла к безвкусной пище, которую ей удавалось украсть в Подземном городе.
Черноволосый стражник с острым взглядом и аккуратной бородкой останавливается перед моей камерой, приседает и просовывает доску под запертую дверь. Я хмурюсь, приподнимая голову от земли настолько, чтобы увидеть натянутый на нее лист пергамента, приколотый по углам.
Он бросает через решетку заточенный кусок угля, и я не решаюсь пошевелиться достаточно быстро, чтобы поймать его в воздухе, поэтому он попадает мне в лицо.
Мудак.
― Если ты хочешь, чтобы я нарисовала тебе член, то рада тебе сообщить, что твое лицо ― идеальная натура, ― говорю я, сверкая такой яркой улыбкой, что от нее у меня начинает болеть глазница.
― Распишись за еду, ― бурчит он. ― И приложи большой палец. Если ты выберешься отсюда живой, тебе придется заплатить за каждую съеденную порцию.
Я фыркаю от смеха.
Тяжело вздохнув, я приподнимаюсь, стиснув зубы и шипя от жгучей боли ― истерзанная плоть на моей спине смещается под сотней разных углов. Из ран сочится теплая влага, когда я подаюсь вперед, а мой взгляд утыкается в небольшую металлическую табличку, прибитую к полу перед моей камерой, с указанием ее номера.
Двигая скованными руками, чтобы взять кусок угля, я нацарапываю заостренным краем:
Затем растираю немного угля по большому пальцу и прижимаю его к пергаменту, после чего двигаю доску обратно под дверь.
Стражник смотрит на меня осуждающим взглядом.
― Что? ― Я изображаю дурочку. ― У меня что-то на лице?
Он протягивает руку.
― Уголь, заключенный семьдесят три. Сейчас же.
― Отлично, ― ворчу я, бросая его через решетку. ― Я сгнию от скуки еще до начала суда, и это будет твоя вина.
Он хмыкает, подбирает уголь и уходит туда, откуда пришел, как раз когда тележка с помоями подъезжает к моей камере. Гораздо менее представительный слуга Короны наливает черпак склизкой серой жижи в деревянную миску, которую он задвигает под дверь. Тележка останавливается рядом со мной, и мужчина просовывает между прутьями металлическую кружку с водой, а затем толкает тележку дальше по коридору, передавая миску и кружку Вруку.
Я хмуро смотрю на слизь и задаю вопрос: ― Как я должна это есть?
Он смотрит на меня через плечо и рычит:
― Засунь туда свое лицо, мне все равно.
Так много мудаков, и так мало пальцев, чтобы пересчитать их всех.
Мой взгляд перемещается к камере слева от меня, где мужчина руками зачерпывает помои. Его фигура напоминает скелет из выпирающих костей, тонкие волосы покрывают бледную кожу, причинное место прикрыто куском серой ткани.
Его болезненный взгляд устремлен на меня, каша стекает с жесткой бороды, когда он отправляет в рот очередную порцию.