Проклятие сублейтенанта Замфира

Замфир знал, что сейчас будет с его невестой. Когда бомба упадёт, осколки вобьются в её спину и сломают позвоночник. Он касался её только в полудрёме перед сном, проводил пальцами по ложбинке между лопатками, представлял, есть ли у неё родинки — должны быть, он видел одну за левым ухом, одну у ложбинки под шеей. Он бы целовал их все по очереди, но теперь всё это останется в мечтах. И эту мечту у него забрали сербский террорист и несколько коронованных забияк. Завтра они должны были танцевать: он во фраке с длинными фалдами, она — в белом ворохе кружев, положив изящную руку с обручальным кольцом ему на плечо.
“Порепетируем?” — подумал он.
Из-под притворной весёлости воплем рвался выжигающий душу ужас. “Я трус, я не смогу!” — кричал себе Василе, но делал свои простые движения: на два такта полный разворот, как в свадебном танце, которого не будет. Непонимающий взгляд Виорики, ужас в её глазах, когда она увидела аэроплан, недоумение, когда от сильного толчка она навзничь упала на землю. Он стоял над ней, как победитель над жертвой, широко расставив худые ноги в перепачканных кальсонах. Василе улыбался ей, и улыбка на чумазом лице казалась свирепым оскалом. Никогда он не был так красив, никогда Виорика не любила его сильнее, чем в этот миг. За спиной от аэроплана отделилась бомба и полетела вниз. Виорика в панике уткнулась в землю, закрыла руками голову. Замфир ждал, когда в его голую спину ударят куски раскалённого железа и думал, как долго он будет чувствовать боль. Оказалось, недолго.
Волна горячего воздуха бросила его вперёд, с ней в тело впились обломки раскалённого металла. Первый крупный осколок милосердно перерубил позвоночник. Боль взорвалась и пропала бесследно. Виорика полетела к нему, рывками, пока запоздалые осколки рвали нечувствительное тело. Замфир упал. Последним, что он видел перед тем, как погас свет, была родинка за левым ухом.
Маковей больше не следил за дочерью. Всё, что он мог сделать — сделал. Доковылять до них он не успел бы. Когда жизнь загоняла в угол, Маковей прятался, выходил Маку Сечераторул. Тот не испытывал жалости и не чувствовал боли. Аэроплан приближался. Из гондолы высунулся лётчик. Маку взял его на мушку, но было ещё слишком далеко. Раздался взрыв. Глаза застила пелена. Маковей с звериным рыком тряхнул головой и выпустил воздух.
Аэроплан проплыл перед ним медленно, будто киномеханик устал крутить ручку проектора. Маку выбрал свободный ход курка, взял упреждение на ветер и скорость аэроплана. Германец гордо стоял на носу гондолы перед опущенным пулемётом. Когда его туловище на волосок приблизилось к черте прицела, Маку выстрелил. Цель исчезла. Очнулся механик, завертел рукоятку. Аэроплан унёсся к немецким позициям. На открытой площадке перед носовой турелью в луже крови лежал летнаб. Пуля кишинёвского бандита Маку Сечераторула пробила ему сердце.
 
Маковей положил бесполезную винтовку. Он отомстил и узнал, что у мести нет ни вкуса, ни запаха, она пуста и бесплодна. В этом выстреле не было смысла, Маковей сделал его сам. Сечераторул не помог. Упершись кулаком в землю, он неуклюже встал, отряхнул штанину от пыли. На крыльцо вышла Амалия. Она до боли закусила губу. Молча, глазами спросила мужа— издай она хоть звук, и горе сломает волю.
— Сиди тут, — сурово сказал Маковей. — Виорика жива. На остальное тебе смотреть не надо.
Амалия опустилась на ступеньку и тихонько завыла.
За пригорком, с которого Замфир считал вагоны, у разбитой стрелки с рухнувшим семафором сидела Виорика. Как ребёнка, она держала на руках жениха.
— Василе! — кричала она, — Василе! Василе!
Как будто могла докричаться туда, куда он ушёл. Она гладила его, руки размазывали кровь по спине. Когда пальцы наткнулись на торчащий осколок, Виорика запрокинула голову и заорала, истошно, хрипло, отчаянно.
Маковей попытался стянуть труп с дочери, но она забилась, обхватила мёртвое тело руками. Такая страшная и жаркая ненависть горела в её глазах под спутанными, седыми от пыли волосами, что Маковей смутился. Он тяжело опустился на землю и вытянул больную ногу. Виорика качалась, вжимая Василе в себя, будто пытаясь вобрать без остатка, а он терпеливо ждал, когда дочь устанет.
 
Через час Амалия привела господина сельского жандарма. Он осмотрел повреждённые пути, мельком глянул на мёртвого и брезгливо отвернулся. Маковей запер Виорику в комнате а жену услал в Чадыр-Лунгу к отцу Софронию. Они уединились на кухне, долго что-то обсуждали. Жандарм ушёл нетвёрдой походкой, но в прекрасном настроении. Маковей, напротив, загрустил.
Он прошёл в комнату Замфира, долго рылся в его вещах, копался в ящиках, обшаривал оклады икон. Вернулся к чемодану. Ножом подцепил оббитую ситцем фанерку на дне. Под ней лежали тонкие пачки леев, медальон на золотой цепочке и печатка с драгоценным камнем. Маковей усмехнулся: Замфир боялся, что такие бедные простолюдины, как Сырбу, обворуют его.
“Ну, тебе это больше не понадобится,” — подумал он и распихал деньги по карманам. Покрутил у окна перстень, перешёл к настольной лампе и осмотрел его при электрическом свете. Довольно хмыкнув, Маковей замотал его в платок и сунул за пазуху. После этого закрыл опустевший тайник, аккуратно разложил вещи, медальон бросил сверху — особой ценности он не имел. Денег было не слишком много: меньше двадцати тысяч леев. Перстень — другое дело: камушек он узнал, встречал такие в богатых еврейских домах.
В комнате Виорики было тихо. Маковей налил в кружку молока, положил в миску остывшей чорбы. Отпер дверь и вошёл в спальню. Дочь лежала на кровати. К вошедшему отцу она даже не повернулась. Он поставил еду на стол и сел на край постели.
— Виорица, я принёс поесть.
Маковей положил ладонь на руку дочки. Она не вздрогнула, не отдёрнула — медленно вытянула кисть из под его пальцев. Красные сухие глаза, не отрываясь, смотрели в потолок.
— Я тоже скорблю…
Виорика шумно выдохнула через нос, но промолчала, и Маковей осёкся.
— Правда, я не желал ему смерти, хоть он мне не нравился, но раз его выбрала ты…
Слова не шли. Он взял в руки миску, зачерпнул ложкой.
— Доча, сядь повыше. Давай я тебя покормлю. Как в детстве, помнишь? Папэ-папэ, папэ-папэ, дай кашицу на лопате…
Виорика зажмурилась, ресницы задрожали, слеза, крупная, как бриллиант на её обручальном кольце, скатилась на подушку.
— Уйди… — дыхание перехватило, и Виорика с трудом выдавила: — Пожалуйста!
Всё тело затряслось в рыданиях, которые она больше не могла сдерживать. Маковей встал и молча вышел. Лязгнул ключ в замочной скважине.
Когда Амалия вошла в кухню, Маковей сидел за столом, угрюмо глядя в полный стакан с ракией. Он поднял глаза на жену.
— Ну что?
— Ох, не знаю, — сказала она, тяжело опускаясь на стул. — Была на кладбище. За место для могилы, да яму, да крест такие деньги требуют. Рвачи некрещёные!
— Тут похороним! — Маковей сделал глоток.
Амалия поставила перед ним кружку:
— Налей мне тоже.
Он молча отлил половину, и жена села напротив.
— Дурная это мысль, Макушор. Каждый день доча будет могилу любимого видеть. Погребли бы на кладбище в Чадыр-Лунге, чтоб глаза не мозолил… Бедный Василе… — всхлипнула Амалия и выпила до дна, как простую воду.
— Потерпит. Надолго мы тут не задержимся. Надо на запад пробираться.
— Совсем сдурел? Там немцы!
— А что нам немцы, Малица? Сама подумай!
— Ну не знаю, — с сомнением покачала она головой. — Там война.
— Тут тоже. На двор посмотри.
Маковей подлил ей ракии, обошёл стол и, обняв жену за плечи, прошептал ей:
— Доверься мне, как поверила в прошлый раз, когда мы из Бессарабии бежали.
— Устала я бегать, Макушор, — вздохнула Амалия.
Маковей сунул ей кружку в руку, сжал её пальцы на глиняном боку.
— Пей, Малица. — Он поцеловал жену в растрёпанную макушку. — Скоро отдохнём.
Вечером Амалия заглянула к Виорике. Чорба и молоко остались нетронутыми. Она потрясла дочку за плечо.