Проклятие сублейтенанта Замфира

— Держи, друг! Дома согреешься. Плачинты свежие, Амалия утром нажарила.
— Спасибо, Маку, — Лазареску бережно прижал к груди ценный груз. Ракию Сырбу, настоянную на ореховых перепонках, он ставил повыше иных благородных напитков.
— Газету-то оставишь почитать?
Не дожидаясь ответа, Маковей нагнулся и выхватил газету у него из-за пазухи. Помешать Лазареску всё равно бы не смог — руки заняты.
— Там на второй полосе… — сказал он с сожалением. — Я хотел сам сказать господину военному. Ты, Маку, прекрасный человек, но нет в тебе такта. Рубанёшь в лоб обухом, а юношу подготовить надо…
— Какие все изнеженные стали… — Маковей развернул газету и уставился в заметку на второй полосе. — Вот это история… — удивлённо пробормотал он.
На большом зернистом снимке, в канаве, на боку лежал открытый автомобиль, кругом валялись вещи, распахнутые чемоданы, открытый дамский зонтик в грязных пятнах. На переднем плане высокомерно смотрел в камеру германский полевой жандарм с чеканной бляхой на цепи. Пусть жертвы на снимке отсутствовали, было яснее ясного, что произошла трагедия. Броский заголовок гласил:
“Банда румынских дезертиров расстреляла машину профессора экономики Ионела Замфира”
Ниже, в многословном воззвании генерал Макензен призывал жителей Бухареста сохранять спокойствие и не покидать город, пока доблестная германская жандармерия восстанавливает порядок и очищает окрестности от мародёров. На снимке он был застёгнут и гладко расчёсан, без привычной папахи Чёрного гусара. Всем своим видом он олицетворял тот безупречный германский порядок, который наведёт в безалаберном Бухаресте.
Лазареску чувствовал разочарование. Не то, чтобы он любил приносить дурные вести… Просто, чем старше становился Иосиф, тем реже ему давалось ощутить собственную значимость. Этого приятного чувства его ежедневно лишала супруга, а что оставалось — дотаптывали покупатели да жадный и надменный сельский жандарм. Лазареску уже предвкушал, как со скорбным и торжественным видом расскажет юному офицеру о страшной трагедии, случившейся с его родителями. Потом друг Маку достанет заветную бутылку, и под умопомрачительно вкусную стряпню Амалии — супруга его была дамой выдающихся достоинств, но кулинария в их список не входила, — они станут утешать бедного Замфира. Вспомнят свои потери, которые перенесли с достоинством и стойкостью. Ракия расцветит их воспоминания и притушит Замфирово горе. Ничто не поднимает собственную значимость лучше, чем наивный и растерянный взгляд молодого друга, ищущий опоры в твоей мудрости. Ничто! И именно в этот день Амалия решила потравить клопов. Как жаль!
Лазареску, расстроенный этим прискорбным совпадением больше, чем падением румынской столицы, побрёл к калитке. В декабрьском холоде Гагаузии лишь один источник тепла не давал впасть в уныние от разрушенных планов — бутылка с чудесной Маковеевой настойкой за пазухой, в том же кармане, где лежала газета. Слегка повеселев, он прикинул, к кому из знакомых с ней завернуть, а потом мадам Лазареску пусть хоть разорвётся от злости. В этот горестный день каждый румынский патриот имеет право выпить!
Маковей же вернулся в дом и сел за стол напротив жены. Сухими красными глазами она смотрела в одну точку.
— Амалица, — позвал он.
Амалия медленно перевела взгляд на мужа. Маковей выложил на стол газету и пододвинул к ней.
— Представь, сублейтенантик наш сказочно разбогател. Когда немцы вошли в Бухарест…
— Немцы в Бухаресте? — ахнула Амалия.
— Чего ты перепугалась? Не русские же. У кайзера к нам счетов нет. Слушай и не перебивай! Так вот, когда немцы вошли, папаша с мамашей нашего офицерика попытались драпануть из города. На выезде их подловила банда дезертиров и уложила насмерть. Так что теперь всё их имущество перешло к Замфиру. А, судя по тому, что перечислено в заметке, имущество немалое.
— Да какая уже разница?! — закричала Амалия так громко, что на дворе забрехал пёс.
Маковей поморщился.
— Не скажи, не скажи, — он постучал пальцами по столешнице. — Ты вот что, сходи проводи санитарный эшелон с фронта, а я подумаю.
 
 Глава 12 
Амалия взяла планшет Замфира и вышла, качая головой. Маковей продолжал задумчиво барабанить по столу. Взгляд его то упирался в газету, то надолго застывал на запертой двери в спальню дочери. Потом он шумно выдохнул и пожал плечами, завершая внутренний спор. Порывшись в буфете, нашёл небольшой флакон с остатками какой-то специи, опростал его в раковину и тщательно, с мылом вымыл. Вытащил из ящика стеклянную воронку. Опираясь на обпиленную швабру вместо костыля, он поковылял к конюшне.
Когда Амалия с заполненным бланком вернулась в дом, дверь в комнату Замфира была открыта. Маковей неподвижно сидел в темноте у кровати сублейтенанта. Увидев жену, он раздражённо махнул рукой, и она ушла на кухню, плотно закрыв дверь.
 
Молодой офицер был ей симпатичен. Что задумал её муж она не знала, но боялась, что ничего хорошего юношу не ждёт. Время шло, тикали ходики, в доме стояла мёртвая тишина, даже из спальни Виорики не доносилось ни всхлипа.
Свою дочь в мечтах Амалия уже повенчала с Замфиром. Она видела, как молодых тянет друг к другу. Излишнюю суровость Маковея она воспринимала практично: чем больше препятствий между влюблёнными, тем сильнее горят их чувства.
Фантазии о богатой столичной жизни дочери, её счастливой семье, о внуках стали самой приятной тайной частью её жизни. Амалия была скромна и умна, сама она в этих фантазиях находилась робко с краешку, грелась счастьем дочери, не надеясь, что сваты примут её как равную. Что будет с её мечтами после того, как она ударила лопатой Замфира?
От удара на затылке офицера лопнула кожа, натекло много крови. Амалия думала, что убила юношу, слишком крепкими и сильными были её руки. И всё это на глазах у дочери. Больше всего Амалия боялась, что Виорика её возненавидит, это страшило её больше, чем повешение за нападение на офицера по законам военного времени. Но Маковей пощупал его шею и буркнул:
— Живой.
Бежать за врачом он запретил строго-настрого. Виорику Маковей сразу запер в её спальне. Потом он обильно поливал голову беспамятного Замфира своей ракией, а Амалия сквозь слёзы калёной иглой стягивала края раны. Вдвоём они перетащили сублейтенанта в его комнату, и Маковей крепко привязал ему руки и ноги к кровати.
— Макушор! — Амалия заискивающе заглянула в глаза мужа. — Ты ведь не сделаешь с господином офицером ничего дурного?
— Дурнее, чем сделала ты? — огрызнулся тот. — Прости! Этот сумасшедший прострелил мне ногу. Не хочу, чтобы он довершил начатое, как проснётся.
Замфир не продавал никаких признаков жизни, и они ушли. За дверью своей спальни рыдала их дочь, Амалия умоляющее посмотрела на мужа, но он сурово покачал головой:
— Потом! Пусть плачет, ресницы гуще будут.
Амалия прислушалась. В комнате Замфира было тихо, даже стул не трещал под грузным телом Маковея. Она верила мужу, но лишь одной ипостаси его двойственной натуры — той, где Макушор надёжной крепостной стеной окружил их с дочерью. Во второй его звали Маку Сечераторул. Амалия старалась не думать, за что его кишинёвский дружки дали ему прозвище Жнец. Сама она только раз видела его в этой ипостаси, и человеческая жизнь для её мужа тогда стоила не дороже пшеничного колоска.
Амалия не выдержала. Она достала муку, сито и завела тесто для плачинт. Нарочито громко она гремела кастрюлями и с остервенением била сильными руками по тесту, чтобы не слышать напряжённую тишину и не думать: Макушор там сидит у беспомощного Замфира или безумный жнец Маку. От отчаяния она так шмякнула тесто о доску, что та подпрыгнула и с грохотом упала на стол.
Маковей поморщился. от громкого звука. Ему показалось, что Замфир шевельнулся. Губы молодого человека приоткрылись, дыхание стало глубже. Маку легко сжал его плечо.