Бунт на «Баунти»
Такому бы на сцене выкаблучиваться, самое для него подходящее место.
Игра была кончена, я это понимал, но все же покрепче уперся каблуками в щели между булыжниками. Впервые в жизни я искренне пожалел о том, что сделал, но не потому, что совершил в моем нравственном, так сказать, поведении ошибку. Скорее потому, что совершил в моем прошлом слишком много точно таких же, и, даже если вот этот отдельный ярыжка меня не знал, там, куда мне предстояло отправиться, имелись другие, и я очень хорошо понимал, что кара, которая меня ожидает, может оказаться не вполне соразмерной моему преступлению. Спасения мне оставалось ожидать только с одной стороны.
– Сэр, – вскричал я, обращаясь к французу, когда ярыжка принялся подталкивать меня к моему катафалку. – Сэр, помогите, прошу вас. Сжальтесь. Это была случайность, клянусь. Я нынче за завтраком сахара переел, вот у меня в голове и помутилось.
Французский джентльмен посмотрел на меня, и я понял, что он обдумывает мои слова. С одной стороны, он мог вспоминать приятный разговор, который мы вели не далее как десять минут назад, и мои обширные познания относительно Китая, не говоря уж о стремлении стать писателем, к коему он отнесся с таким одобрением. С другой же – его все-таки обокрали, не больше и не меньше, а прегрешение есть прегрешение.
– Я отказываюсь выдвигать обвинение, констебль, – в конце концов воскликнул он, и я радостно завопил, как мог бы вопить древний христианин, когда грязный варвар Калигула показывал ему в Колизее большой палец, дозволяя дожить до следующей драки.
– Спасен! – взвыл я и вырвался из лап ярыжки, однако тот быстренько ухватил меня снова.
– Как бы не так, – сказал он. – Ты попался на преступлении и должен заплатить за него, а оставь я тебя здесь, ты опять чего-нибудь сопрешь.
– Но, констебль, – вскричал французский джентльмен, – я прощаю ему этот проступок!
– А вы кто, Господь наш Иисус Христос? – спросил ярыжка, и толпа разразилась хохотом, и он повернулся к ней, удивленный ее одобрением, но глаза его тут же вспыхнули от гордости за себя, за то, что люди сочли его таким молодчагой, да еще и забавником в придачу. – Мы отвезем мальчишку к мировому судье, а оттуда, я полагаю, в тюрягу, пусть ответит за свой омерзительный поступок, маленький недоумок.
– Это чудовищное… – попытался возразить джентльмен, однако ярыжка уже и слушать ничего не желал.
– Если у вас есть что сказать, скажите мировому судье, – заявил он на прощанье и направился к карете, волоча меня за собой.
Я повалился на землю, чтобы затруднить ему это дело, однако он продолжал волочь меня по мокрой мостовой, я и сейчас живо представляю себе эту сцену: меня тащат рывками к дверцам кареты, а моя задница барабанит по камням – пам-ба-бам, пам-ба-бам, бам. Было больно, я не знал, ради какого дьявола делаю это, но знал, что не встану и труды ярыжки не облегчу. Я бы скорее пчелу проглотил.
– Помогите мне, сэр! – закричал я, когда меня запихнули в карету и захлопнули дверцы перед моей физиономией, да так резко, что едва нос мне не отхватили. Я вцепился в прутья решетки, постарался соорудить на лице молящее выражение удрученной недоверием невинности. – Помогите, и я сделаю все, что вы попросите. Буду целый месяц ежедневно начищать до блеска ваши сапоги! Буду шлифовать ваши пуговицы, пока они не засияют!
– Увози его отсюда! – заорала толпа, и кое-кто осмелился даже швыряться в меня гнилыми овощами, скоты.
Лошадь ударила о мостовую копытами, и мы тронулись в наш развеселый путь, а я принялся гадать, какой судьбы мне следует ждать после встречи с мировым судьей, слишком хорошо знавшим меня по нашим прежним свиданиям, чтобы проявить хоть какое-то снисхождение.
Последним, кого я увидел, сворачивая за угол, был французский джентльмен, который стоял, задумчиво поглаживая подбородок, словно бы размышляя, как ему лучше поступить – теперь, когда я оказался в руках правосудия. Желая узнать время, он поднял к глазам часы… И что тут, по-вашему, произошло? Часы выскользнули из его пальцев и упали на землю. Я увидел, как от удара разлетелось стекло, и горестно всплеснул руками, и обернулся, чтобы посмотреть, нельзя ли мне устроиться на время путешествия хотя бы с малым удобством, однако в таких каретках удобств не бывает.
Их не для ублажения нашего констролят.
3
Господи иисусе и мать пресвятая Богородица.
Ярыжки, как будто жизнь и без них недостаточно тяжела, умышленно направляли лошадь к каждой колдобине, какую встречали по пути к суду, и едва мы покатили по Портсмуту, как карета принялась взлетать и опадать, точно ночная рубашка новобрачной. Им-то что, под их задами лежала мягкая подушка, а чем располагал я? Ничем, кроме жесткой железной скамейки для тех, кто попадал сюда против собственной воли. (А если человека зазря обвинили? – думал я. Почему он должен терпеть такие мучения?) Я затиснулся в угол кареты, постарался покрепче ухватиться за решетку, потому как иначе я во всю следующую неделю и присесть-то не смог бы, но все было без толку. Это они нарочно меня изводили, клянусь, нарочно, паскудники. Ну что же, доехали мы до центра Портсмута, и я подумал уж, что это испытание подходит к концу, но пропади я пропадом, если карета не миновала закрытые двери Дворца правосудия и не затрюхала по ухабистой улице дальше.
– Эй, – крикнул я и заколотил, как нанятой, по потолку кареты. – Эй вы, наверху!
– Угомонись, не то взбучку получишь, – крикнул второй ярыжка, тот, что держал в руках вожжи, а не тот, который оторвал меня этим утром от честных упражнений в достойном воровстве.
– Так куда вы собрались-то? – закричал я в ответ. – Мы же мимо суда проехали.
– А ты хорошо с ним знаком, верно? – И он хохотнул. – Я мог бы и докумекать, что ты в этом доме не один вечерок скоротал.
– Так сегодня я его не увижу? – спросил я, и мне совсем не стыдно признаться: поняв, что мы покидаем город, я малость занервничал. Слыхивал я истории об увезенных ярыжками мальчиках, которых потом никто больше не видел; с ними чего только не случалось. Даже говорить об этом не хочется. Но я-то не такой уж и испорченный, думалось мне. И ничего, чтобы заслужить подобную судьбу, не сотворил. К этому следует добавить, что мистер Льюис уже ожидал моего скорого возвращения с утренней добычей, и если я не появлюсь, мне придется дорого за это заплатить.
– Портсмутский судья убыл на неделю, – ответил ярыжка, на сей раз достаточно добродушно, и я подумал, что, может, они просто вывезут меня из города, окунут головой в какую-нибудь канаву и попросят, чтобы я практиковался в моем ремесле подальше от их участка, – предложение, против которого у меня принципиальных возражений не было. – В Лондон, если ты можешь в это поверить. Получать награду от короля. За служение закону нашей страны.
– Безумный Джек? – спросил я, поскольку знаком был из судейских только с этим старым негодяем, встречал его пару раз по всяким делам. – С чего это королю такое в голову взбрело? Неужто в стране и наградить больше некого?
– Попридержи язык, – рявкнул ярыжка. – А то схлопочешь еще одно обвинение.
Я решил, что лучше и вправду помолчать, и все-таки присел. Судя по выбранной нами дороге, направлялись мы в Спитхед; когда меня арестовали в предпоследний раз (опять же по обвинению в воровстве, как ни стыдно мне в этом признаться), то в аккурат туда на предмет наказания и свезли. Я там предстал перед злющим существом, которое звалось мистером Хендерсоном, – с бородавкой в самой середке лба и полной гнилых зубов пастью, – он отпустил несколько замечаний о нраве мальчиков моих лет, как будто я был избранным представителем всей их низкопробной оравы. А затем приговорил за все мои горести к розгам – задницу у меня еще неделю жгло, как после знакомства с целым полем крапивы, и я молился, чтобы больше нам с ним свидеться не довелось. Теперь же, глядя в окошко кареты, я проникался все большей уверенностью, что именно в Спитхед мы и едем, а проникшись окончательно, перепугался и порадовался тому, что позволил себе удовольствие побарабанить задом по мостовой и что меня бросили в эту карету, потому как теперь у моей задницы имелись куда большие средних шансы онеметь к приезду в суд настолько, что, когда с нее спустят штаны и высекут, она ничего не почувствует.