История одного октября (СИ)

========== История одного октября ==========
Всё началось в первых числах злополучного октября, когда предканунная тьма носилась прыткими вороными скачками, ветер завывал уродливой ведьмой-пересмешницей, склепные байки обрели дымную плоть, зубы да хищные когти, а в дом по ту сторону улицы переехали новые соседи.
Правильнее было бы сказать, что соседей этих было много, что в старый полуразвалившийся дом угнездилось целое семейство, но толки такие правдой не назовешь; Арчи отчетливо видел, как поздними вечерами в желтых стеклах отплясывали косматые подвижные тени, скользили по зябкой жухлой траве бесплодной пересушенной лужайки, терялись в ветках скрюченных яблонь, давно и неизлечимо заболевших артритом. Тени-соседи качались на сучках последними озимыми ягодами-крепышами кровавых, снегирёвой грудкой, расцветок, но никогда не выходили наружу, никогда не шумели, не голосили, и сколько бы Арчи ни прохаживался по тихим предночным закоулкам, он никогда никого из них не встречал.
Вскоре соседская лужайка начала трансформироваться, голодно пожирая саму себя; в десятых числах золотого октября с гнильцой в правом капустном ухе, когда Арчи разлепил поутру глаза и лениво выглянул в окно, привычно уже поглядев на чудаковатый дом, он вдруг с легким холодком обнаружил, что клочок газонной суши, лежащий там столько, сколько он себя помнил — а это значило полтора десятка сознательных лет и еще парочку лет бессознательных, — исчез, испарился, бес знает куда подевался, а на его месте раскинулось чертово заполошное болото.
Болото чувствовало себя вполне комфортно, разливалось желтоватой яичной массой, смердело даже сквозь запахнутые стекла, проталкивало к небу первые всходы трясинного камыша и мелкой белой кислицы, разбросанной по образовавшимся самим по себе кочкам.
Если до этого Арчи было, в общем-то говоря, наплевать, что там происходит и какой психопат поселился напротив, то весенняя кислица в середине осени его немного остудила, безлюдная пустующая дорога стерлась под зеленоватым жидким туманом, стелящимся уже как будто не над асфальтом, а над дикими выцветшими пустошами…
С тех пор он решил в окна не выглядывать.
Достал из старой плетеной корзины, оставшейся от съехавшего минувшей зимой деда, потрепанную цветочную шторку, накинул ту на гардину, обрисовывая непреложное табу: туда смотреть больше нельзя, пора забывать, не вмешиваться, и пусть себе чокнутый мир сколько угодно сходит с ума.
Или, если мыслить менее лживо, то лучше занавесить дурное фасадное окно от греха подальше, чтобы не позволять лишний раз сходить с ума уже самому себе.
Спустя еще несколько дней, когда календарь задумчиво остановился красной клеткой тринадцатого числа сумрачного крюкастого четверга, Арчи, сам того не желая, увидел его — впервые попавшегося на глаза жителя проклятого дома, по-своему доказывающего, что у него всё-таки не совсем паранойя, творится что-то в корне неладное и вмешиваться отныне не стоит еще старательнее: этот самый соседушка, накрытый темной ночью, белеющий пролезающими через капюшон волосами, отчего-то крался между терзаемыми ветром яблонями, петлял по следам вырванных кустов, ловко уворачивался от гривастого разгулявшегося урагана, по вине которого Арчи не слышал ровным счетом ничего, за исключением призрачного воя сквозь узкие, облизанные дождями, стекольные щели.
Перед тем, как нырнуть за дверь всё такого же тихого и мрачного дома, поскрипывающего каждой своей досочкой — иногда Арчи не мог спать целыми ночами, если ветра учащались и соседская махина начинала стонать, коряжиться, вопить голосами затерявшейся в лесу жертвы озабоченного злобного маньяка, — фигура странного незнакомца замерла.
Остановилась, постояла там немножко, а затем, будто не чувствуя даже, а точно зная, кто и откуда за ней наблюдает, повернулась; мелькнули во мраке бесноватые глаза, блеснули раскрывшиеся в улыбке зубы, и Арчи, дав себе клятву, что больше никогда — ни-ког-да, слышишь, старик-Самайн?! — не станет ни подглядывать, ни вспоминать, задвинул оставшиеся в шторах щелки, побледнел и, спотыкаясь через ступень, побрел на шатких ногах к себе наверх, на второй этаж, под уютный паутинный чердак, где дремала синими шкафами да выжелтенными фонарными окнами его спаленка, выходящая стекляшками на тот же самый чертов дом.
  
В ту ночь он даже не раздевался, в ту ночь он почти не спал и долго таращился в плывучий сивый потолок, хмуря брови и кусая губы, когда вдруг понял, что становится зябко, снаружи заползает зимний холод, руки немеют, изо рта валят облачка мутного пара, по карнизам начинает покрапывать мелкий дождик, выстукивающий «бляк, бляк, бляк», и уже как-то совсем не верится в осень, впору бы взять да начаться настоящему снегу…
Потом же стали резко гаснуть фонари.
Один за другим привычные чугунные столбцы-светоносцы тухли, будто неупокоенные замогильные души вытягивали из них синими губами электрическое масло, трещала напряженная проводка, стучались в стекла сброшенные листья, гонимые между районами и городами; из далеких жилищ параллельных улиц доносились воющие радиопомехи, сталкивались с оторванными ветками спутниковые тарелки, тревожно сигналили оставленные снаружи машины, скрипел досками соседский кошмарный дом.
На пол падали ощетинившиеся очертания сучьев, перетасованные в колоде тени, бешено мечущиеся по стенам, ложащиеся на постель, взбегающие вверх по одеялу.
Арчи неприюченно ерзал, не мог уговорить себя прикрыть глаз, выстукивал перенервничавшим сердцем. Жалел, что он — это он, и ни сказать, ни поделиться ни с кем охватившим предчувствием пугающего невозврата не может. Скребся паучьими пальцами по подушке, тщетно косился на ночники, но не трогал, не зажигал, сдерживался, решал, что не позволит себе вот так постыдно и легко сдаться, потому что верил, потому что почти знал — его чертов сосед из того дома следит, всё чует, играется, упивается уродливой белой улыбкой об оголенных зубах.
Ждет.
Наверняка чего-то ждет, только бы еще понять, что такое это безумное «чего-то»…
Пока Арчи, привычно сонный и разбитый, страдающий впивающейся во внутренности бессонницей, продолжал мучиться в своей постели, сминать простыни да высматривать на потолке черные сеточки паутины с мумифицированными нетронутыми бабочками, насобиравшимися горстями с минувшего лета, непогода относительно успокоилась, деревья прекратили трещать костяшками танцующих скелетов, болото сделало последний «чавк», на той стороне дороги с оглушившим грохотом стукнулась массивная дверь и над сонными улочками пронесся раздирающий уши льдистый вой выброшенной на свалку собаки-людоедки.
С той только разницей, что ни у кого из соседей собак не водилось, да и ни одна известная Арчи собака, даже самый здоровый и разъяренный мастифф, не могла выть так: будто гигантская нетопырь запуталась в электрических проводах, будто захлопали крыльями поднявшиеся из земли птеродактили, будто кто-то несчастный оплакивал утопившуюся в канаве подругу-невесту.
Перемигнувшись, возвратились к жизни удивленные растрепанные фонари, всхрапнули низвергнувшиеся вспышкой зарницы и зашелестела стена из простудного ливня, а вой всё пел, всё метался над зыбкими изворотами улиц, всё втекал сквозь пазы да зазоры и звал, звал отправиться за ним следом, проникая холодными пальцами в медленно-медленно выстукивающее остуженное сердце:
«Пойдем…
Пойдем со мной, мальчик-с-соседней-улочки.
Пойдем, ну же.
Бесспорно, ты пожалеешь, но…
Тебе понравится.
Обещаю».