Тюрьма

— Когда? — опрашиваю.
— Чего когда?.. Притащили к нам в камеру, глаза открыл: где, мол, я. Объяснили. Попросил покурить, рассказал откуда-чего — и опять поплыл. Меня утром сюда вытащили, он еще не оклемался. Вот тебе баба, а вот…
— А фамилию не знаешь? — спрашиваю.
— Морячка? Как же, там был мужик, знает. Он и на больничке лежал сколько-то месяцев назад, там они со старшей сестрой и снюхались. Бедарев фамилия.
11
Мы гуляем вшестером во дворике на крыше. Выве­ли перед обедом. Своя хитрость: положено час прогул­ки, а через пятнадцать минут откроют: «Обедать буде­те? Тогда пошли…»
Сегодня нам повезло — лучший дворик на крыше, за семь месяцев только два раза сподобился побывать. Дворики — узкие, мрачные, клетушки, а этот — простор­ный, квадратный, но главное, со скамейкой: сядешь, закуришь, небо над тобой… Два раза счастливилось, кто-то сказал сюда инвалида заводят, без ноги, его каме­ра каждый день здесь гуляет.
Солнце над трубой, ни облачка, август — жара; му­жики поскидали рубахи. Мы с Арием и Герой на ска­мейке, Матвей у стены, на корточках, Мурат посреди дворика, глядит в небо; Саня, как лошадь по кругу, а потом разбежится — и ногами в стену.
— За что ты ее, Саня, пожалел бы? Не ноги, так стену…— говорит Арий.
— Не-на-ви-жу! Если каждый день в одно место, раз­валится.
— Силен черт, да воли нет,— комментирует Матвей.
Скоро месяц, как я закрыл дело, адвокат говорил, через неделю-десять дней принесут обвинительное заключение, а там и суд. Не торопятся — или что измени­лось? Подождем, срок идет, умные люди говорят, летом тяжело на этапе, сентябрь-октябрь самая пора — не жарко и к зиме успею осмотреться на зоне. Все, вроде бы, у д а ч н о .
И я прикидываю: так же х о р о ш о и на зоне бу­дет. Нет скамейки — завалинка, бревно, пень; солнца-неба не отнимут, и не двадцать минут, как здесь, все время, когда не на работе и не сплю — мое. Сиди себе, гляди в небо… Или не знаю, разве все расскажут — вон как сказано: «В лагере будет хуже». Хуже-не хуже, вы­шел же тот, кто сказал, кабы не вышел, не написал бы и мы не узнали. Так и я выйду. Как Бог решит.
— А у нас сейчас… звенит,— Мурат все еще стоит топольком посреди дворика.— Небо звенит, ручей зве­нит, дыня наливается, звенит…
— Ишаки у вас звенят,— говорит Гера,— известно чего дожидаются.
— А ты добирался до Самарканда? — спрашиваю Матвея.
— Бывал. Но… Я на север подамся. Меня, как ты говоришь… сиротство лучше греет.
— Приезжайте ко мне! — говорит Мурат,— всех при­му! Барана зарежем, вина — сколько выпьем! Чего хо­чешь…
— Отца обрадуем,— говорю,— увидит, кого пригла­сил…
— Моим друзьям отец всегда рад, у нас не опраши­вают — кто, откуда.
— А кто мы — откуда? — говорит Саня.
— Увидишь отца, успокой,— говорит Арий,— никог­да мы к нему не свалимся. Один пойдет на север, дру­гого повезут на восток, третий тут останется, собствен­ное говно хлебать, а мы с писателем… У нас в другой стороне дело.
— Это где ж? — спрашиваю.
— А разве мы не договорились?
— Встретимся…— Матвей сидит на корточках, при­валился к стене, подставил лицо солнцу, улыбается че­му-то, что один он видит.— Человек с человеком обяза­тельно встречаются.
Ничего я о них не знаю, не понял. Но кем бы я был, что бы знал о жизни, когда б пронесла она меня ми­мо? Мимо каждого из них и всех их вместе. Мимо камеры — одной, другой, пятой, мимо дворика — того и этого?
— Слышь, Вадим,— говорит Мурат,— что такое…ьплюоквам… перфектум?
— Давно прошедшее,— говорит Арий,— кто ж тебя учил или баранами платили за твой немецкий?
— Смотри, что тут написано…— говорит Мурат.
Он и Саня стоят у черной двери, читают надписи. Я подхожу к ним. Вся дверь густо исписана — шариками, изрезана ложками, стеклом. Раньше я не про­пускал ни одной двери, читал. Потом надоело.
«Подгони табачку пухнем! Молчун». «Кто здесь из Андижана?» «Гвоздя кинули на общак.» «Прокурор запросил семерик Буду ждать на осуждение. Голован»…
  
Эта надпись на самом верху. Коричневым фломас­тером. Почерк быстрый, так и передается отчаянная нервность: «Плюсквамперфектум!..» — кричит фломас­тер и меня охватывает странное чувство, будто слышу голос…
Я оборачиваюсь на дворик. Арий сидит на скамейке, не двинулся. Матвей поднялся, с трудом разгибается, засиделся, медленно идет к нам. Гера уже у двери.
«Плюсквамперфектум! — читаю я кричащий коричне­вый фломастер. — Б. Б.— кум, сука! Под тебя сидит, под тебя! Берегись его. Прости за все и помни обо мне. Вспоминай!»…
— Кто такой Б. Б.? — говорит Гера.
— Написано,— говорит Саня.— Не видишь? Кум, сука.
— А Плюсквамперфектум?— говорит Мурат.
— Широк человек, сказал один великий писатель,— говорю я.
— Как «широк» — не понял? — слышу я Ария.
Он сидит на скамейке, глядит на меня. И у Матвея глаза внимательные, острые.
— Так и понимайте,— говорю я,— в прямом смысле. Человек широк, а врата узкие. Не пролезть.
 Глава пятая. ЭПИЛОГ 
1
Те же коридоры, туннели, повороты, черные глухие двери… Неужто явь, реальность? А духота, сырость, смрад — не реальность? Пора бы привыкнуть. Что изме­нилось на сей раз — сознание, бытие? Не в том дело, смешная подробность, разве зэки о том думают, а я заклинился — куда мне! И все о чем бы сейчас надо, чтоб собраться, не проколоться в первую минуту, не попасть впросак… Я не о том думаю, что меня ждет, даже не о том, что мне приготовили, уготовано — на себе заторчал, на кого я похож, вот что меня заботит! На мне се­рый халат, без пуговиц, без завязок, до колен, один карман оборван, в другой я засунул руку, придерживаю расходящиеся полы; под халатом застиранные, обесцве­тившиеся трусы без резинки, на веревочке, выношенная, продранная майка, на голых ногах сапоги. Единствен­ная моя вещь! Вид, мягко скажем, потешный, надо ду­мать диковатый. Вот я о чем, а коридоры, туннели, по­вороты… В таком виде только в психушку, думаю… Не­ту в тюрьме психушки. В больничку меня, в ту самую, о которой столько наслышан, недавно ляпнул, не поду­мав, везде, мол, побывал, а там меня не было. Вот тебе, пожалуйста, захотел— получил.
— Послушай, Федя, а почему на больничку, я не просился?
— Мозгом пошевели, сообразишь. Учат тебя, учат…
— Ежели для прохождения курса…
— Кончилась твоя наука.
— Жалко, вызвала бы следачка, я бы к ней в халате.
— Она повидала, будь спокоен.
— Так и ходят?
— А что такого?
— Ты б на нее поглядел.
— Еще не такую увидишь,— Федя не оборачивает­ся,— успеешь.
Стало быть, и это у меня будет. Сколько я наслу­шался, сколько возвращали меня к «сюжету» больнич­ки, так и эдак поворачивался, раскручивался, а сейчас аукнулось, станет реальностью. Случайность, совпаде­ние? Нет в тюрьме случайностей — вот в чем наука. Быть не может. А что есть?
Федя вперевалочку впереди, гремит ключами о же­лезные двери. Он-то зачем, который уже раз, в самые узловые моменты… Шутка? Понять бы, чья? Все слу­чайности— шутки, думаю, одни добрые, другие — злые, но — шутки, ухмылки. Герман, тройка-семерка-туз — разве не шутка, какой тут глубокий смысл? Dame de pique,— сказал бы мой ученый адвокат. Неужели они теперь все такие? Вымирающая профессия, думаю, су­чье племя, ретро, кушать подано…
— Заходи,— Федя открывает дверь с лестницы.
Линолеум. Похоже на районную поликлинику. По­чище. Не в грязных калошах заводят пациентов, в тапочках или, как меня, в сапогах из собственного мешка… Открытые, закрытые белые двери — свобода!.. Ага, вон и черные, с глазком, с кормушкой — камеры!
— Постой-ка пока здесь,— говорит мой давнишний Вергилий и скрывается за белой дверью.
Почему мне… радостно?— думаю. Или я излечился, наконец, от старой моей беды — страха перед всем но­вым, неожиданным, так или иначе, но ломающим жизнь? Всегда любил хронику, какая бы ни была жизнь — хорошая, плохая, а моя, привычная. Так и здесь: пусть тяжко в камере, сил больше нету, а знаю — новая будет хуже… Чем хуже? Да ничем, одно и то же, а начинать сначала, пока еще свыкнешься. По­чему же теперь радуюсь? Или хитрю с собой, на боль­ничке полегче, наслышался: белый хлеб, молоко-мясо, простыни… Больничка — не тюрьма,, что-то другое, че­ловеческое… Человеческое ли? Поглядим, не я выбирал, за меня решили, своей волей ни за что б не шагнул из камеры — повели.