Тюрьма

— Не понял?
— Следовательша сообщила; будем расследовать — кто передал информацию, что я на общаке. Не обманул адвокат да и вы, Василь Трофимыч, не забыли!
— Плохо ее дело, когда такую ерунду лепит. Не обращайте внимания… Нужны ножницы?
— Давайте…
Кипяток, пар, крики, хохот, разрисованные тела, как. в преисподней… И внезапно улетает радость… Прячусь от себя — за разговорам, за попыткой понять того и этого, за неспособностью понять того… Но ведь теперь. это моя жизнь — на годы, сколько таких бань впереди! Если повезет, раз в неделю, четыре раза в месяц, три года — тридцать шесть месяцев, сто сорок четыре бани… Отнять три месяца, двенадцать бань — сто тридцать, две…
Душно, совсем ничего не видать — пар, а из меня весь вышел, вон как швыряет — то вверх, то вниз. Слабоват. Дух у меня, выходит, так тесно связан с… телом, что и не дух он вовсе, а…
Сто тридцать две бани — много, не вытянуть, а кому не три года — шесть, а кому — двенадцать? Сколько будет бань, если двенадцать лет?..
— Вы что, Вадим — сомлели?
— Надоело! — кричу.— Нету сил, Василий Трофимыч, терпение кончилось!
— Это вы напрасно… голос его слышу, а не разглядеть, без очков совсем ничего не видно.— У вас сегодня счастливый день — из дома привет — это раз…
— Какой привет?
— А как же, если следователь дергается, значит... у вас все в порядке? Откуда ей известно, что дома о вас знают? Не иначе, к ней приходили. Стало быть, живы-здоровы, беспокоятся, давят на нее… Это раз. Второе, баня — разве не подарок? Счастливый день, Вадим. Поворачивайтесь, спину намылю…
— Выходи! — кричат.— Хватит размываться!..
Держусь поближе к Василию Трофимовичу… Вот что» значит спокойствие, в спокойствии — сила!
— Василий Трофимыч, рассказали бы, как ушли из Бутырки?
— Что рассказывать — отпустили, год подышал.
— Понять хочу, как это бывает — когда выходишь…
— Погоди, доберемся до хаты…
Сидим на шконке у Василия Трофимовича. Отобедали. Разомлели после бани, в чистом. Хорошо!.. Можно отключиться, позабыть хоть на миг — где ты и что с тобой. Этим «мигом» и держишься, кабы не он, совсем было бы невмоготу…
— Я еще за месяц понял — не ладится у моего следака,— рассказывает Василий Трофимыч.— Через день на допросы, кричит, пугает… А чего ты пугаешь, думаю, ничего у тебя нет. И срок подходит, санкция кончается — полгода. Ну, это пустяки, думаю, формальность, подмахнут им санкцию-продление, поставят закорючку, жалко, что ли?.. А там совпало — склока в ихнем департаменте, один другому на мозоль наступил. Короче, генеральный не продлил. Вызывает последний раз, злобный, не глядит: расписывайся, завтра уйдешь под подписку, не радуйся, мол, я тебя все равно достану, упеку… А я поверить не могу, знаю их фокусы. Иду в камеру, ничего не понимаю, ничему не верю. И собираться не стал. На другой день, вечер уже, после подогрева было, спать собрался. И тут выдергивают— с вещами. Ну, думаю, в другую тюрьму. Я на Бутырке, а наши здесь сидели… Спускают на сборку — и в бокс. Закрыли. Час сижу, два, стучать начал. Открывай, кричу, мне на свободу! Я тебе, говорит, покажу свободу… Не знаю, сколько я сидел в том боксе, спать не могу, курю, не вынимаю. Выводят. Как оформляли, чего я тогда подписывал, не помню. Дали справку — бесплатный проезд в транспорте в день освобождения — и дверь открыли. Вышел на улицу: зима, ночь… Жена без меня квартиру поменяла, новый район, адрес знал, а никогда не был. Далеко. До шести утра ходил, пока метро не открыли. Лезу за справкой, а баба — контролер говорит: проходи, вижу откуда… Доехал. И жену успел похоронить…
— Да, — говорю,— для этого стоит сесть, чтоб выйти. — Сесть каждый может, а выйти — через одного.
— Ты, Серый, на меня никакого внимания, а мне поговорить…
— Я к начальству не лезу.
— Ладно болтать — к начальству. Мы только двое со сборки, кореша… Как ты тут — обжился?
— Нет — говорю, трудно. Как ты три месяца продержался? На сборке ты, вроде, нервный был, а тут успокоился?.. Нет, не могу привыкнуть.
  
— А чего не попросишься? Переведут.
— Кого просить?
— Не знаешь кого — кума.
Глаза у него быстрые: глянут — и в сторону, лицо круглое, открытое, но глаза…
— Ты прости, — говорю, — у меня память плохая, я тебя на сборке помню, а имя забыл, все — «шнырь» да «шнырь»…
— Лева я.
— Слушай, Лева, с какой радости кум мне поможет?
— В его власти. Если попросишь.
— Я тебя, к примеру, попрошу о чем — сделаешь?
— Если могу — о чем разговор.
— А с меня за это ничего не возьмешь?
— Если нужда будет… Да я к слову, сам говоришь, трудно… Твое дело, Серый. Я тебя вот о чем хотел. Ты на спецу в какой хате — в двести шестидесятой?
— Там, — говорю.
— У вас был такой — Боря… Боря… Бедарев?
— Был.
— Что за мужик?
— Нормальный. Крепкий.
— У меня, понимаешь, какое дело… У него, говорят, возможность передать на волю. Канал, короче. А мне зарез нужно, подельник-сука под подпиской, гуляет. Кинуть ему кой-чего.
— А как ты его найдешь — Борю? Мы на общаке, а он…
— Моя забота, на спец я могу что хочешь. Тебе туда ничего не надо?
— Нет,— говорю, — кому?
— Мало ли, может осталось что, не успел получить, или ждал, а тебя выдернули, или…
— Я по другому делу, — говорю.
— Да?.. Мне бы канал на волю. Ты с ним передавал чего?
— Нет, у нас такого разговора не было. Чудно, шнырь, зачем ты ищешь такой длинный путь — на волю через спец? Ты бы здесь поискал — неужто поближе нету?
— Дальше верней, — говорит.
— А кто тебе сказал про Борю?
— Кто сказал, того нету.
— Чудно,— говорю,— я с ним два месяца, спали рядом, а о таком не слышал.
— Вон ты как со мной… Да я к слову, обойдусь…— в глаза не смотрит.— Ты, Серый, вроде, не дурак — или со мной не хочешь?.. Спал, говоришь, рядом, а ничего не видел?
— У меня очки слабые.
— Очки протирать надо, особенно в тюрьме… Как знаешь, Серый, прокидаешься… Скоро лето — не вытянешь, откинешь тапочки, тут такое будет…
— Лето и для тебя.
— Каждый за себя,— говорит, — обо мне особый разговор. И о тебе — особый.
Поздний вечер… Какой вечер — ночь, а спать не могу. Душно. Стою у стены, под решкой, воздух ползет по стене вниз, а на шаг отойдешь — нет его. Верно говорит: через месяц тут такое будет, откинешь…
— Загрустил, Вадим?
Наумыч. Этот глядит прямо в глаза. Спокойный…
— Я тебе, Наумыч, удивляюсь, — говорю, — не пойму, что ты за человек? Со мной один, с Гурамом был другой, с Верещагиным — третий. Кто ты на самом деле?
— Я выжить хочу, Серый, у меня одна забота, мне двенадцать лет светит, не твои три года. Ты Гарику проповеди читал, он на что волк, а тебя слушал. Мне твои байки ни к чему.
— Я прав оказался, обманули Гарика.
— За дело обманули, тебя жалеть не надо было.
— За меня, что ли?
— Может, не за тебя. Но если он тебя пожалел, он и еще мог сделать не то, что положено. Здесь не прощают.
— Я думаю, здесь такая же жизнь, как была и там, на воле. Кто здесь ничего не стоит, он и там ничего не стоил. Только здесь все сразу видно, а там, наденешь костюмчик, прикинешься…
— Кто ж здесь, по-твоему, чего стоит?
— Я думаю, в нашей хате Верещагин один и сидит. Василий Трофимыч, мой семьянин… А ты, Наумыч…
— Смотри, Серый, ошибешься. Если на Верещагина будешь ставить — пропадешь.
— Я в карты не играю,— говорю,— ни на кого не ставлю. Я гляжу на тебя и удивляюсь. Выжить все хотят, с кем не поговори — все об этом. Но какая цена за жизнь?
— Любая цена. Тут не торгуются.
— Эх, Наумыч, мужик ты умный, деловой, а мозги у тебя не на то крутятся… Ну что ты в блатного играешь — не получится у тебя. Как малолетка. Был у нас один на спецу, феню записывал в тетрадку. Зачем тебе?
— Ты знаешь, что значит держать хату? Ты еще беспредела не видел…— заводится Наумыч.