Тюрьма

— Вот что, Тихомиров, в тюрьме камеру не выбирают‚ вы пробыли два с половиной месяца на больнице, я еще проверю — почему вас держали так долго? Вид у вас здоровый, давление нормальное… Проверим. Вы были в четыреста восьмой?
— В четыреста восьмой. Я прошу вас, гражданин майор, куда угодно, но только не…
— Я вам сказал, Тихомиров, вы будете в той камере, в которую вас поместят. Вы были вместе с Бедаревым?
— С Бе… Нет, там не было такого.
— Вы его не знаете, не слышали о нем?
— Нет, гражданин майор, не знаю.
— Хорошо. Что случилось сегодня в камере?
— Я лежал наверху, пытался заснуть, мне было душно, тяжело, потом заснул, а… проснулся от того, что… Засунули в пальцы бумагу и… подожгли…
— Кто?.. Кто это сделал?
— Я не видел, гражданин майор… Я никого там не знаю.
— Кого избили в камере? Кто избил?
— Я никого не знаю, ни одной фамилии.
— А если я вам покажу, узнаете?
— Боюсь, что нет, я.. там так много народу…
— Вам предъявлено обвинение в тяжелом государственном преступлении. Или вы считаете, что с вами будут нянчиться?
— Я понимаю, гражданин майор.
— Что вы понимаете?.. Тут вам комфорту недостаточно, там люди не нравятся… Прикажете оборудовать специальную камеру и подобрать людей?
— Я понимаю, гражданин майор, я прошу вас, я обещаю…
— Ладно, Тихомиров, мне с тобой надоело разговаривать. Пойдешь на спец, в… двести шестидесятую. Не знаешь Бедарева?
— Не знаю.
— Узнаешь. Буду вызывать раз в неделю. Все его разговоры запомнишь, когда уходит на вызов, когда возвращается — записывай. Понял?.. Смотри у меня, если что не так — будет тебе камера, вспомнишь откуда ушел. Понятно?
— Да, гражданин майор.
— Значит, ты меня в первый раз видишь?
— В первый, гражданин майор.
— Хорошо было на больничке?
— Хорошо, гражданин майор.
— И на спецу будет не хуже.
— Спасибо, гражданин майор…
6
— Серый, а, Серый — не спишь?
Поворачиваюсь. Круглолицый, тот что лежит рядом с Гариком, все называют его Наумычем, только по отчеству: лет под сорок, зам директора фабрики вторсырья, статья хозяйственная, взятка, еще не понял за что такая честь, почему не в нащей семье, а на воровском месте; не похож на еврея: светлый, курносый, круглолицый. Был разговор о его национальности, смеются: «Не поверил, что еврей? Во какие бывают!..» — Это Костя, вроде, похвастался. Сейчас Наумыч перегнулся через грузина, тот спит на спине, накрыл лицо полотенцем; дело к двенадцати, отошла поверка, подогрев, а мало кто спит, да и не собираются: за дубком играют, шумят, Наверху совсем трудно понять что про исходит, возле сортира толкотня…
— У меня к тебе деликатное дело, — говорит Наумыч,— Гарик попросил узнать…
Гарика я, всё-таки, подкараулил, часа через полтора, гляжу, возвращается с вызова, идет быстро, видно всегда так ходит, напористо, лицо напряженное, а как поровнялся с моей шконкой — отвернулся. Что тут поймешь?
— …У него суд в понедельник, — говорит Наумыч.
— Я знаю.
— Спроси, говорит, у Серого, он писатель.. Не напишешь ему последнее слово?
Вот оно, думаю, как…
— Не знаю ни его, ни его дела… Как написать?
— Расскажет, объебон почитаешь.
— Если бы хотя неделю с ним пожить, поговорить, понять… Тут дело нешуточное, надо врубиться в человека…
— У нас тут один… Верещагин… — Наумыч кивает на верхнюю шконку, а я уже давно обратил внимание: сидит с краю, глядит на камеру.— Я говорит, художник, член МОСХа, а попросили нарисовать голую бабу для календаря — не может. Видишь как…
Вон какие заходы, думаю…
— Ты скажи, Гарику— говорю,— пусть напишет, как сумеет, а я отредактирую.
— Верно,— говорит Наумыч, — по делу. Завтра суббота, сварганите. Спи, Серый, привыкай…
Многовато для меня да и напридумывал нивесть что — не могу заснуть, гудит внутри, перепуталось — что было, с тем, чего не было, но ведь могло…
 Бесконечный день! Проснулся рядом с Борей… Какими счастливыми кажутся теперь дни, месяцы в той, моей камере, что мне до того кто такой Боря, его проблемы… Письмо из дома!.. Почему-то верю, что оно есть… Как было хорошо! Привычная, размеренная жизнь: Серега, Пахом, Гриша… Разом сломалось: рыжий старшина, лестницы переходы… Жуткая камера! Разговоры, разговоры, раз говоры… Вот она — тюрьма! Не дает покоя странный вызов — куда таскали моего благодетеля?.. «Огненного искушения…» — вспоминаю я.
  
Рядом со мной худенький паренек, а пригляделся — взрослый мужик: спокойный, улыбается…
— Не спишь? — спрашиваю.
— Днем отоспался. Пойду к ребятам…
— Погоди,— говорю,— кто этот дед с бородой?
— Чудак один. Художник… Вчера едва не придавили.
— За что?
— Полез не в свое дело. Хата непростая. Мой тебе совет — не лезь в чужие дела.
— Зачем мне, я и понять ничего не могу.
— Что понимать — дали место, сопи себе. Я бы тут весь срок… Ларек, дачки, тепло, спи да ешь…
— А тебе долго?
— До лета подержусь. Полгода уже.
— А много светит?
— Лет двенадцать.
— Не лишнего просишь?
— Меньше не дадут. Сто вторая. С особой дерзостью.
Быть того не может, не похож!
— Как же так? — спрашиваю.
— Молча. Что теперь про это, будешь думать — лбом об стенку. Та жизнь кончилась, теперь другая.
— Тебя как зовут?
— Иван.
— Расскажи, Ваня, я не из любопытства. Лежим рядом, может, и мне до лета.
— Здесь много с такой статьей. С другой стороны, рядом с Наумычем — Гурам. Аккуратней с ним… Кулаком в ресторане. Насмерть. За русскую официантку заступился — арабы, говорит, разгулялись. Лапшу вешает, но точно — сто вторая.
— А у тебя что?
— А у меня и того проше. Из Перова я. Коллектором работал с геологами: летом в поле, зимой гуляю. Пили два дня, а утром встали — Валерка унес пиво, поганец, запаслись с вечера, как люди, а он встал пораньше— и унес. Денег нет, трясет. Нашли бабу, похмелились. Еще одного встретили, приняли на грудь… Надо Валерку искать — так не положено, пили вместе, а он… Пошли к нему. Осень, тепло. Поднимаемся на двенадцатый этаж, звоним. Открывает мать. Давай, мол, Валерку. Выходит: чего, говорит, надо. Давай сюда. Вышел, а что с ним делать — бить, что ли? Скучно. Подошли к окну — открыто, ветерок. Подняли его, в окно — и отпустили. Я только тогда сообразил, когда в руках пусто…
— Ты что, Ваня?
— Лежи, Серый, спи, зачем про это? Надо было за ним. А нет— живи здесь. Другой жизни не будет.
Гарик подошел ко мне на другой день, я уже при гляделся: утром толкотня возле сортира-умывальника, неразбериха с завтраком, удивительно, как всем досталась пайка, сахар, миска баланды — вот где работа у шныря, крутись!
Наша семья сидит на шконке у Султана: завернули матрас, шленки на железо, хлебаем; «аристократы» за дубком, «комиссар» поглядывает на них, морщится, завидует, туда ему, коммуняке, охота… Поверка: наверху сидят, свесили ноги, внизу стоят, каждый у своей шконки, корпусной считает, сбивается, начинает снова: «Нажрался, козел, глянь на его морду, налил глаза, считать не может…»
— Ну что, Серый, Наумыч передавал мою просьбу? — Гарик глядит на меня с усмешкой.
— А ты уже написал? — спрашиваю.
— Чего написал?
— Мы с ним говорили: ты напишешь, а я отредактирую.
— Если б я мог написать, ты мне зачем? В том и дело…
— Я тебя знать не знаю. Ни тебя, ни твоих подвигов.
— Давай поговорим, время есть…
Сидим на его шконке. Одноэтажная, спиной к ка мере, здесь прохладней, воздух ползет вниз по черной стене в корявой «шубе», за решку привязаны мешки с продуктами, у каждой семьи свой мешок, за спиной грохот, крики, пытаюсь сосредоточиться, услышать…
— Мне бы для начала прочитать обвинительное, — говорю.
— Мозги пачкать,— говорит Гарик,— ни одного слова правды, да и нет у меня, отдал адвокату. Ты лучше слушай…