Тюрьма

Боря ушел на вызов в неурочное время, перед ужином, вернувшись, на меня не поглядел, а когда легли спать, сказал: «Для тебя есть письмо, у Ольги. Валька была у твоих, ей передали. Ольга сегодня не взяла с собой, на днях дернут, принесу…» Боря проговорил это сквозь зубы и повернулся спиной.
Разболтанное утро, ни с чем не связанное, давящее ощущение зреющей, созревшей беды — откуда оно? А все то же: уборка, шленки, радио, пустые разговоры: Пахом пережевывает статьи в газетах, Боря влезает: злобно, будто тряхнули предвоенной выделки мундир, нафталином запахло… И я чувствую, бледнею, сорвусь…
Я и не услышал, потом донеслось — кормушка лязгнула:
— Полухин, на вызов!..
Все молчат, глядят на меня.
— Дождался,— говорит Андрюха.
— Есть такой — Полухин? — кормушка.
— Есть, есть!..— Андрюха.
— Ты, что ли?
— Я— Полухин,— говорю.
— Чего ж молчишь? На вызов…— кормушка захлопнулась.
— Отпустят! — говорит Пахом.—Три месяца кончаются, санкцию им теперь никто не даст, не продлят! — начитался УПК, пикейный жилет! — Время другое, надо уметь газеты читать…
— Не мели, говорит Боря,— собирайся спокойно, Серый.
— Что собирать? — гляжу на него: хорошие у него глаза, прямые и злости нет, как в последнее время…
— Тетрадь,— говорит Боря, — бумага обязательно своя, запишешь на ихней, отберут, а на своей права нет. Ручку не забудь.
Дверь открывается.
— Дай собраться человеку! — кричит Боря.— Ему на дольняк!
Дверь прикрылась.
— Да ладно, — говорю, — какие сборы…
— Давай,— говорит Боря, — ни пуха…
И вот я первый раз выхожу в коридор… Прогулка не в счет: вываливаемся вместе, пусть вдвоем, наискось дверь на лестницу, вверх —и дворик. Тут другое: пустой длинный коридор, когда-то, давнымдавно — неужто нет еще трех месяцев? — я шел этим коридором, мимо черных глухих дверей, думал, этаж нежилой, ничего не понимал, и о том, что меня ждет, сил не было думать. Сейчас я бывалый зэк.
— Стой…— девчонка, едва ли за двадцать, хорошенькая, стройная, в военной форме, в туфельках, бледненькая, веки намазаны, глядит с усмешкой: — Покажи тетрадку.
Отдаю. Листает.
— Что еще с собой?
Шарит по карманам.
— Боишься, защекочу?
— Да хотя бы,— говорю.
— Вон какой. Давай вперед…
Шагаю мимо дверей, она наклоняется, открывает ключом — фигуристая!.. Лестница —та самая! Вниз, вниз, теперь она впереди, открывает одну дверь за другой, ключ один —и пошли переходы, лестницы… Странное ощущение — свобода?..
— А ты тут ве заблудишься? — спрашиваю.
— Я-то не заблужусь, о себе болей.
— Подарила б ключ,— говорю,— может, пригодится.
— А еще чего тебе подарить?.. Много украл?
— Я по другому делу.
— Замочил? Или изнасиловал?
— А тебе что больше нравится?
— Лучше б украл. Мне деньги нужны.
— С этим у меня плохо…
— Стой!..
Мы на площадке широкой лестницы. Другой корпус. Она открывает — шкафне шкаф, подталкивает меня — и закрыла. Темно, затхло, носом к стене, не повернуться; мимо шаги, топот, много шагов… Стихло. Открывает дверь.
— Выходи.
— А если б ты меня тут забыла?
— Мне за то деньги платят, чтоб помнила.
— Ты все про деньги?
— А ты про любовь?.. Давай вперед, намолчался, унюхал…
Вроде, и не тюрьма: чисто, линолеум, приоткрытые двери — контора, учреждение… Ага — следственный корпус!
Распахивает дверь — кивает мне.
Комната. Светло. Письменный стол завален бумагами, папками… Она! Из того утреннего кошмара. Дверь сзади закрывается.
— Здравствуйте, — говорю.
Глядит на меня рыбьими глазами. Внимательно. Вприщур. И платье то же самое. Не снимала три месяца.
— Садитесь.
У письменного стола — маленький столик, хочу отодвинуть табурет… Привинчен. Сажусь. Тетрадь перед собой.
Окно! Господи, без… Есть, есть решетка, но без ресничек, а потому кажется открытым — светло!.. Солнце!..
Опустила голову, пишет, на меня никакого внимания. Хорошото как! Чисто, светло, тихо, за столом женщина!..
— Можно к окну подойти?
Поднимает голову, глядит с любопытством — хоть какое-то чувство!
  
— Подойдите.
Внизу улица, никогда здесь не был, сверху кажется узкой, прошел трамвай, тает, течет — весна! Женщина с коляской…
— Знать бы,— говорю,— сестра бы подъехала…
Поднимает голову, уставилась на меня.
— Что у меня дома? — спрашиваю.
— Племянник родился.
— Это я знаю. Как назвали?
Пожимает плечами.
— Что с сестрой?
— С сестрой будет особый разговор. Я ее приглашала — не явилась. У нее, видите ли, молоко.
— Что — молоко?
— Молоко пропадет.
— А вы как думаете?
— А мне зачем думать?.. Садитесь.
— Молодец, что не приходит. Я бы тоже не пришел.
— И поговорили об этом. А то — как назвали…
Так мне и надо, думаю я, напросился. Берет со стола папку, другую… Раскрывает. — Ваша рукопись?
— Дайте посмотреть.
Знакомая папочка… Что ж ты спрашиваешь, думаю, на первом листе сверху моя фамилия… Вон что, надо, чтоб я подтвердил… И тут чувствую, мне становится жарко — эпиграф: «…огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного. Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете (I Петр. 4.12—13) »… «Радуйтесь, да и…»
— Вы чему улыбаетесь?
Я думал, плачу. «Огненного искушения, для испытания вам…»
— Ваша рукопись?
— Я не отвечаю на вопросы, разве вам не сказал прокурор?
— Какой прокурор?
— В деле должно быть мое заявление. Первое. Последнее. Еще в КПЗ. Отказ от показаний.
— Прошло два с половиной месяца, думаю, у вас что-то изменилось?
— Я думал, у вас что-то изменилось.
Дает другую папку.
— Это ваша рукопись?
— Я и смотреть не стану.
— Ваше дело.
Пишет долго, старательно. На столе сигареты — «Ява»! А у нас кончились, только табак, ребята говорили, следаку дают деньги на зэка, на сигареты. Байка, конечно. Нет, не буду просить.
— Я хочу написать заявление, — говорю.
— О чем?
Раскрываю тетрадь, беру ручку…
— Как ваша фамилия? — спрашиваю.
— О чем заявление?
Не отвечаю, я и глядеть на нее не могу… «Следователю прокуратуры…» Прошу Библию, прошу свидание со священником, ссылаюсь на закон… Кладу ей на стол.
— Я не возьму, — говорит.
— У вас права нет не брать.
Позеленела, шипит:
— Вы у меня вспомните права!.. Ваша сестра уже посылала такие заявления. Ей отказали.
— То сестра, а то я.
Бросает мне на столик исписанную бумагу:
— Подпишите.
— Я ничего не подписываю. И читать не стану.
— И это ваше дело.
Кнопка, видать, под столом, нажимает.
— Вы на спецу?
— На спецу.
— Сколько человек в камере?
— Семеро,— говорю я, и какаято тоска сжимает сердце: да что она не узнает, что ли!
— Хорошо устроился, — она усмехается мне в лицо.
— Хорошо,— говорю я.
За спиной открывается дверь: другая провожатая, постарше, лицо мрачное, серое. Рыбьи глаза что-то подписывает — пропуск! Встаю.
— Всего доброго,— говорю я.
— До свидания…
С этой болтать мне не хочется. Да и ей до меня нет дела. Не вижу я обратной дороги, переходов, лестниц, и ощущения свободы у меня нет. Пропало. Тоска. А что случилось, думаю я, или ты чего ждал?.. Украл, замочил, изнасиловал… И к злодеям причтен… Он же сказал, письмо из дома, вспоминаю я Борю, вот я его и получил… Благодарю Тебя, Господи!
Я не успел войти в камеру, а уже понял: что-то произошло… Нет, не сразу долетело, в первый момент я был счастлив — дома! После постнолживого лица с рыбьими глазами, мерзких коридоров и переходов, провонявшего чужой бедой «шкафа», вертлявой распущенности одной провожатой и злобномрачного молчания второй — вот он мой дом! Обжито, прожито, уродливая, неестественная — но моя теперешняя жизнь…