Тюрьма

— На том, что кум ее тянет,— говорит Гена,— и на малолетке знают.
— Верно, голубые глазки, — говорит адидас.— Что должен сделать майор, чтоб пресечь и восстановить свое мужское достоинство? Убрать обнаглевшего зэка. Что проще, он осужден — на этап его и пошел.
— Так его не на этап, — говорит Гена,— я слышал, рыжий старшина сказал, как уводил — на корпус.
— Вот она интрига! — подхватывает Андрей Николаевич.— Конечно, нам не узнать, какой ход выбрал майор, но с Ольгой Васильевной должны разобраться, не зря каждый из нас ей на процедурах задницу подставляет… Он его не мог отправить на этап, Ольга Васильевна назначила лечение, удар по ней, майор бы не решился, себе дороже, ему с ней… А вот обратно в камеру — на общак, на спец…
— Только на осужденку,— говорит Дмитрий Иванович, — как его отправить на корпус — он осужден? Вот где разгадка, Андрей Николаевич, причем не Ольги Васильевны, а майора…
Лязгает кормушка.
— Дорофеев, к врачу!
— Чего?.. Я уже был, у меня больше нет уколов…
Дверь распахивается. Гена побледнел, везет ногами по камере…
— Вот и неожиданность,— говорит Андрей Николаевич.— Так просто сегодня не кончится, еще что-то будет.
— А может его на выписку, — говорит старик у окна, Михалыч.— Я не пойму, чего они его держат — здоров, как бык.
— Его не выпишут,— говорит Андрей Николаевич, — скорей нас с тобой, хотя мы дальше сортира не дойдем. Этот тут крепко.
— Ольге Васильевне замена,— говорит адидас,— парень в соку.
— Неет,— тянет Андрей Николаевич, — ты, Шурик, плохо волокешь в женщине. Ольге Васильевне орел нужен. Уж если она решилась против майора… Нет, наш морячок был в самую точку.
— Непростой малый,— говорит Дмитрий Ивано вич,— я тут шесть лет, много кого повидал, морячок, пожалуй, из самых крупных.
— Интересно, — говорит Андрей Николаевич, — что, все-таки, в нем? Видный парень, умница, хитрый, битый — все так, но еще что-то, что нам, мужикам, не видать, а женщина сразу сечет…
— Когда без штанов, сразу видно,— говорит старик.
— Примитивно, Михалыч, — говорит Андрей Николаевич,— не для такой дамы, как Ольга Васильевна, этим наших барышень удивишь из хозобслуги. Нет, Ольге Васильевне полет нужен.
— Они тут полетали,— говорит адидас,— я однажды видел, как он ночью вернулся — ночная процедура. Еле тащил ножки.
— Вас всех на пошлость тянет,— говорит Андрей Николаевич, — вы бы лучше вспомнили, как он рассказывал?.. Кто из нас его не слушал? С каждым по-своему. А как Генке отрезал — тот две недели рта не раскрыл! Тут другое, это птица большого полета.
— Он кому-то и сядет на хвост, если его в камеру, — говорит адидас,— не позавидуешь.
— Ничего, выясним… Хотя зачем? — размышляет вслух Андрей Николаевич.— Но мало ли что, кого-то предупредить… Нет, пока сам не научится — не научишь, надо мордой об это самое… Так ли нет, но… скучно без него, а, Дмитрий Иваныч? Такая сила в человеке, пусть дурная, скверная, все равно привлекательная, а ведь я не женщина?
— Мне скучать некогда,— говорит Дмитрий Иванович.
— Понятно,— соглашается Андрей Николаевич.— Хотя знаете, Дмитрий Иваныч, никто в вашу вышку не верит, не было б вас с нами на больничке — разве с таким приговором поместят?
— Это не приговор,— говорит Дмитрий Иванович,— запрос прокурора. Нелепость. Беззаконие. Я выйду из тюрьмы. Своими ногами. Докажу. Кой-кому не поздоровится,— он смотрит на папки на пустой шконке, такая печаль-тоска в глазах…
Слышно, как в замок вставляют ключ, скрежещет.
— Быстро разобрались,— говорит адидас,— Михалыч прав, выпишут несостоявшегося орла, голубые глазки…
Все глядят на дверь. Она распахивается…
5
Он шагнул через порог, дверь сзади грохнула… Стоит на подрагивающих ногах в рваных, на два номера больше, грязных ботинках, в желтоватых подштанниках с болтающимися завязками, в коротком, пахнущем карболкой халате без пуговиц; в руках матрас, простыни, подушка. Смотрит на палату: светло, чисто, с железных коек глядят на него спокойные, умытые…
  
— Здравствуйте, — говорит он, голос срывается.
— Здравия желаем, больной,— отвечает один, сидит на койке, расставил толстые, омерзительно красные ноги.
— Чего встал? — говорит от окна давно не бритый старик с опухшим, синим лицом.— Проходи. Не прогонят, обед, ужин твой, а там видно будет.
— Ты откуда? — спрашивает красные ноги.
— Я?..
Откуда он? Он и сам не знает — откуда.
— Я… из бани.
— Во как! — смеется красные ногн.— Ты не за пивом ли забежал?.. Прокофий Михалыч, не твой клиент? Познакомься, Прокофий Михайлович, директор главных московских бань — не встречал?
— Как же ты — из бани и сюда? Прихватило? — спрашивает третий, помоложе, вид приличный, в спортивном костюме.
— Сознание потерял, — говорит он,— не помню, что дальше.
— Дмитрий Иваныч,— говорит старик от окна— придется убрать библиотеку — новый пассажир.
Ноги не слушаются, он с трудом переставляет их, подходит к столу, опускается на лавку.
— Испугался? — спрашивает красные ноги, глаза у него веселые, внимательные, словно бы участливые…
Нет, никому он больше не верит!
— Оставьте его, Андрей Николаевич, — сухонький старичок легко поднимается с койки, ловко-привычно собирает папки, бумаги, громоздит на подоконнике.— Располагайтесь.
— Да, Михалыч,— говорит тот, что помоложе, в спортивном костюме,— пролетел ты с мясом, ожил покойник. Так это ты, говорят, крякнул на сборке?
— Как… крякнул? — спрашивает он.
— Желтенький,— констатирует тот, что помоложе, — как еще оклемался, мог врезать дуба, если все в новинку.
— Сто семьдесят третья? — спрашивает красные ноги.
— Сто семьдесят третья, — подтверждает он.
— Нашему полку прибыло, можем продолжать конференции. Ты четвертый. Одного сегодня убрали… Устраивайся. Ося,— кричит красные ноги, — помоги человеку!
Тот, что лежит рядом с пустой койкой, вскакивает, прыгает седая прядь над большими красными ушами.
— Куда?.. Вызывают?..
— Глухой,— кивает красные ноги, — надо кричать в ухо. Милейший человек, повезло тебе с соседом. Да и вообще, считай, повезло, отсюда хорошо узнавать тюрьму: все видно, а вроде не тут. Подготовительный класс, чистилище. Не робей. Или виду не показывай. Здесь таких не любят. Не понимают.
Плохо соображая, он стелет на пустой койке, не только ноги, и руки дрожат, не слушаются. Ложится поверх одеяла. Голова плывет.
— Ты с перепугу или, правда, сердце? — слышит за спиной того же, красные ноги.
— Не знаю,— говорит он,— пустили горячую воду, пар, упал на пол и… Ничего не помню.
— Они разберутся, — говорит все тот же,— ты бы намекнул, подсказал, соображать надо. Сколько лет?
— Сорок,— говорит он.
— Болел, небось?
— Было, — говорит он.
— Самое милое дело, — продолжает красные ноги, — если б у тебя давление, это они понимают и оставляют тут. Хотя бы дней на десять. Или язва, тоже хорошее дело, хотя у них рентген, могут поймать. Недели две продержаться, собрался бы с духом.
— Андрей Николаевич, вы верите, что у Бедарева была сто семьдесят третья? — спрашивает тот, что помоложе.
— Бедарев?.. — вспоминает он, где-то слышал эту фамилию…
— Может быть, он уверенно .рассказывал, складно…
— То-то, что уверенно. И слишком складно. Нет, не похож.
— Мало ли кто на что похож,— говорит красные ноги. Я, к примеру, похож на зав сапожным объединением? Никто б не догадался. А почему? У меня другие интересы. А это для социальной принадлежности. Чтоб не вязались. Вписаться.
— Крепко вы вписались. И главное, надолго.
— Эх, Шура, знал бы ты мою жизнь!.. За мной она по пятам ходила, тюрьма, а я мимо, мимо. С детства. У нас во дворе, на Самотеке каждый второй — или вернулся, или увели. Все дружки-приятели, кореша. А как возвращались — ко мне! Я тут не был, а все знаю в доскональности.