«Пассажир» из Сан-Франциско
— Чистейший… — сказал благоговейно. — С2Н5ОН…
— Еще один стаканчик… — продолжил входящий, как всегда вовремя Маковский.
— Наш! — закончили все хором, преждевременно выдохнули и так же преждевременно задержали дыхание.
Чайник на плите давно уже вскипел, но Стас и Марк-Антон про него забыли. Судя по чайнику, это ему было не в диковинку — пригорал он неоднократно. Некогда уютная кухня сталинского дома давно заросла грязью по самые дальше некуда, в раковине громоздилась гора немытой посуды, покрытой вполне пенициллиновой зеленой плесенью. На этом многообещающем поле здоровья, никого не опасаясь, пасся выводок тараканов, которые прижились здесь не хуже, чем их сородичи в Катманду.
Серая полосатая кошка — хозяин готов был биться об заклад, будто самая что ни на есть камышовая! — подзаборной породы лениво смотрела в мутное окно, изредка отвлекаясь на увлеченных философским диалогом мужчин.
— Нет, Чехов на это не способен…
— А Достоевский?
— Достоевский…
— Вот Достоевский, точно смог бы! Он бы такое замастырил!..
Марк-Антон подтащил табуретку к буфету, по виду уже вполне антикварному, более точный год рождения и стиль которого при желании ничего не стоило определить, если бы, конечно, удалось отмыть от вековой пыли. Рукой до верхней полки низкорослый Марк достать не мог, а именно там, на верхней полке, за расписным самоваром, хранились остатки сокровища.
— Да ты, дядя, просто не врубаешься! — Стас, вольготно расположившийся на диване, подтянул к себе валявшуюся неподалеку гитару и начал тихонько перебирать струны.
— А ты, значит, врубаешься?
Даже стоя на табуретке, Марку-Антону было нелегко добраться до заначки. Табуретка покачивалась, дверца, за которую Марк-Антон судорожно вцепился одной рукой, нехорошо потрескивала.
— Я тоже не врубаюсь, но я убежден: за ними будущее…
— Да за ними — прошлое! Вот эти, кто подтянет, вот они будут гении. А я уже потихонечку отъезжаю…
Издав победный возглас, Марк-Антон соскочил с табуретки, благоговейно держа в руках небольшой сверточек. Подошел к кухонному столу и занялся необходимыми приготовлениями. Кошка спрыгнула с подоконника, потерлась о хозяйские ноги, посмотрела в глаза укоризненно.
— Брысь! Слушай, здесь и одному мало, может, я все вотру?
— Не надо так шутить, дядя. Юмор здесь не проходит. А ну, дай я первый!
— Нет уж… — Марк-Антон нашел вену и воткнул в нее шприц, потом передал шприц другу.
— «Прихода» никакого, но продержаться можно…
Стас укололся и опять откинулся на диван, и на некоторое время тишину в квартире нарушало только жалобное поскуливание подыхающего на плите чайника.
— Твоя, правда, дядя. Что же суки «фармацевты» так обламывают!? Ты же говорил, в пять будут точняк?!
Марк-Антон полез в карман за часами, которые вовсе были не карманными, а просто ремешок перетерся:
— Семь минут шестого всего. Они тебе что, «Красная стрела», по расписанию приходить?
— А вдруг кинут?
— Ну, никогда же не кидали…
Стас сплюнул через плечо и трижды постучал по буфету:
— Ну, дай бог, дай бог…
Он опять подобрал отставленную было гитару и принялся негромко напевать, видимо, на ходу сочиняя новый городской романс:
Просыпаюсь как-то утром рано, На подушке клоп большой сидит Он топает ногами, хлопает ушами. На меня заманчиво глядит…
— Он тебя разбудил, что ли? — подал голос Марк-Антон, на которого шедевр явно не произвел впечатление.
— Кто?
— Ну, этот… Клоп ушастый…
— Разбудил…
На второй куплет вдохновения Стасу уже не хватило, и гитару он вновь отложил.
— Вот так прямо взял и затопал? — Марк-Антон, хихикая, потопал ногами и даже изобразил что-то вроде кадрили.
— Ага, похоже…
— Батенька, столь необычные галлюцинации наталкивают меня на мысль, что у вас паранойя! — отплясав и отсмеявшись, Марк плюхнулся на диван рядом со Стасом.
— Любезный, мыслите вы правильно, но в поэзии ты, дядя, не рубишь. Что-то нехорошо мне, сейчас приду, — медленно поднявшись, Стас нетвердыми шагами направился в коридор, открыл дверь ванной и подставил голову под струю воды. Постояв так некоторое время, он встряхнулся и принялся рассматривать свое отражение в зеркале:
«А зеркало-то с трещиной. Не к добру. Когда это Марк успел его раскокать?»
Отражение и без трещины красотой не отличалось — кожа натянута, скулы торчат, а с трещиной и вовсе походило на порванную карту, изображающую вытертого Джокера. Подмигнув своему не шибко симпатичному двойнику и решив с завтрашнего дня взяться за себя всерьез, Стас, насвистывая, отправился обратно на кухню. Приятеля там не оказалось. Зато из коридора доносились приглушенные голоса, потом хлопанье дверей, и, наконец, радостный голос Марк-Антона:
— Ну что? Опоздание экспресса всего тринадцать минут тридцать восемь секунд. Причина уважительная — ремонт путей. Лифта то бишь. Состав подан на запасной путь. Груз получен мной лично и опломбирован. Тащи «баян», скептик. Гусары, радуйтесь!..
Марк прошмыгнул в комнату и Стас, забрав из кухни шприц, пританцовывая и улыбаясь, направился за ним.
— Да здравствуют питерские химики, самые гуманные химики в мире!
Антон торжественно водрузил пузырек на середину стола.
— Ну что, камень, ножницы, бумага?
Хихикая, они как дети разыграли право первого укола. Антон показал ножницы, Стас — бумагу.
— Так я и знал… — протянул он разочарованно.
— Зависть — скверное чувство, — наставительно произнес Антон, садясь в старое «вольтеровское» кресло. В былые времена, когда Антоном владела только одна страсть — музыка, в кресле этом любили посиживать очень даже не последние люди из музыкального мира, и даже сам Иосиф Виссарионыч Кобзон давал как-то наставления юному дарованию, попивая ароматный кофеек, сваренный Марк-Антоновой мамочкой. Конечно, каждый кулик хвалит свое болото, но руль за сто — никто во всей Москве не умел варить кофе так, как она. Собственно, на кофе и слетались в их квартиру всевозможные важные люди, а вовсе не затем, чтобы восторгаться музыкальными успехами тогда еще просто Антона. Мамы давно уже нет, светский салон прекратил свое существование, и даже кошка Фиона, кажется, доживает свои последние месяцы. По их, кошачьим, меркам, она давно рекордсмен — двадцать два года ей стукнуло. Давно на тот свет пора, да, видимо, не хочет Антона одного оставлять.
— Чего изволите? — спросил Стас, направляясь к проигрывателю и перебирая кипу раритетных виниловых пластинок.
— «Пинк Флойд», плиз… Намба фо… — Антон устроился поудобнее и приготовился к уколу. Шприц вонзился в вену как раз на первых аккордах… Антон застыл с блаженной улыбкой на губах.
Стас, выждав положенное для «прихода время», вобрал в шприц свою дозу и склонился над приятелем:
— Ваше время истекло. Не изволите ли уступить место страждущему, сэр?
Ответа не последовало.
— Имей совесть, дядя… — Стас нетерпеливо толкнул неподвижного Антона, тот завалился на бок. Какое-то время Стас просто бездумно стоял, не осознавая происшедшего, потом бросился к телефону:
— Алло, скорая? Человеку плохо… Очень плохо…
Положив трубку, попытался, уже предвидя результат, привести Марк-Антона в себя. Тот сидел в кресле уже чуть криво, блаженная улыбка не собиралась покидать его губ, в отличие от остальных признаков жизни. Стас попробовал нащупать пульс — пульса не было. Дыхания тоже. Стас в панике заметался по комнате, побежал на кухню, налил воды, потом, осознав тщетность своих попыток, обессиленно опустился на пол, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Потом резко вскочил и опять ринулся к телефону.
— Алло, Игорь? Помнишь, ты мне говорил про больницу? Ну что, там укрыться можно? Я сейчас к тебе приеду…
Он попытался наспех уничтожить следы своего присутствия, но, сообразив, что это пустые хлопоты — в таком бедламе чьих только следов при желании не обнаружишь, — Стас торопливо покинул квартиру, протерев заскорузлым вафельным полотенцем наполненный смертью шприц. Улыбающийся Марк-Антон остался дожидаться приезда «Скорой» в обществе Фионы и «Пинк Флойд», которые как раз приступили к исполнению одной из самых мрачных своих композиций.