Одиночка

Блюм почувствовал, как у него упало сердце. Печи. Он откинулся назад. Кровь отлила у него от лица, к горлу подступила тошнота. Газовые камеры. Он набрал полную грудь воздуха и попытался изгнать из себя все то, что ему сказал Стросс. Тысячи. Десятки тысяч. Даже больше. Ходили разговоры о беспрецедентных массовых убийствах. Но все уповали на то, что это лишь слухи. Теперь он понимал, что все это происходило на самом деле. За стиснутыми зубами и бесстрастным выражением лица капитана Стросса он разглядел нечто большее: печаль и боль, и решимость.
— Bisse yid? — спросил Блюм на идише. — Вы еврей?
Стросс помолчал секунду, потом кивнул:
— Да.
— А этот человек?.. — Он снова показал пальцем на схему. — Это ведь не спасет никого из них, тех, кто уже там?..
— Увы, ни одного, — капитан покачал головой, и Натан понял, что капитан уже задавал себе этот вопрос.
Блюм опустил голову, как будто услышал трагическую новость о смерти близкого родственника, и сгорбился на стуле:
— Людей убивают в газовых камерах… Человек, о котором вы мне ничего не говорите… Всего семьдесят два часа на то, чтобы найти его и не упустить шанс вернуться обратно, — Натан повернулся к Доновану. — Простите, генерал, но вы — жесткий переговорщик.
— Да, — усмехнулся глава УСС. — Но, боюсь, это еще не все. Ответ нам нужен срочно.
— Могу я узнать, насколько срочно? — Натан потушил сигарету.
— Завтра, — Донован встал.
— Завтра? — у Блюма от удивления глаза полезли на лоб.
Главный подошел и, улыбнувшись, положил руку Натану на плечо:
— Кажется, это ты, лейтенант, выражал готовность сделать нечто большее?
— Так точно, — Блюм тоже поднялся.
— Ты отлично служишь своей новой родине, сынок, — произнес генерал. — Я думаю, что твой перевод в Форт-Ричи вот-вот будет одобрен, если ты этого захочешь, — он протянул Блюму руку. — Ты только представь, как важна для нас эта операция.
— Благодарю вас, сэр, — ответил Блюм. Рукопожатие генерала было твердым и сильным. — Но у меня остался еще один вопрос.
— Конечно, спрашивай, — генерал все еще удерживал его руку.
— Этот человек. Если вы его вытащите. В конечном итоге это спасет жизни людей или наоборот, приведет к их смерти?
— В конечном итоге, — повторил генерал, и его глубоко посаженные глаза затуманились, — боюсь, произойдет и то, и другое.
Блюм кивнул и, взяв со стола фуражку, шагнул к двери.
— Благодарю вас, сэр.
Потом он неожиданно остановился и, подталкиваемый не то смелостью, не то безрассудством — в этом он разберется позже, — сказал:
— Еще одно, сэр.
Донован уже сидел за столом и читал рапорт. Собиравший свои бумаги Стросс поднял голову.
— Да, разумеется.
— Вы ведь так и не объяснили мне, каков будет план отхода.
  
Глава 13
 
Той ночью, когда все на базе уже спали, Блюм вышел через задний выход из офицерской казармы покурить. Издалека доносились раскаты грома.
Если бы его вызвали на совещание в корпус А, чтобы подтвердить перевод в Форт-Ричи, он бы отпраздновал это походом в кино: на базе давали «Иметь и не иметь», новый фильм по роману Хэмингуэя с Хамфри Богартом и Лорен Бэколл в главных ролях. Или встретился бы с той миленькой кузиной соседа из Чикаго, которая работала в отделе косметики магазина «Вудворт и Лотроп». Она была симпатичная, веселая и напоминала ему сестру. А еще, в отличие от многих офицеров в подразделении, ничего не имела против его европейского акцента.
Но Натан остался в казарме. Его обуревали чувства, схожие с теми, что он испытывал в ночь перед побегом из Кракова, когда сердце подсказывало ему, что он прощается с родными навсегда. Что его поставили перед выбором, который не поддавался логическому анализу, не существовало способа оценить его однозначно. Но Блюм понимал, что выбор этот он все равно должен сделать.
В конечном итоге это спасет жизни людей или наоборот, приведет к их смерти?
И то, и другое, сказал генерал Донован.
Ночь была теплой. Она напомнила ему такие же теплые ночи дома, когда влажный воздух можно было намазывать на хлеб с джемом вместо масла, как говорила его матушка.
 
Какой выбор будет правильным? Это спасет людей или погубит их? Какие критерии здесь можно применить? Вот о чем спросил бы его отец. Он явственно слышал спокойный голос отца, который задает вопрос генералу.
А что сказал бы ребе Лейтнер? Он что-то припоминал из Мишны, собрания бесчисленных постулатов иудейской веры, которые вдалбливали в него с детства в полутемных комнатах, в то время как его собственные мысли рвались за окошко к более приятным вещам: к футболу с ребятами в парке Красинских, или к субботнему гусю, которого мама зажарит к его приходу. Перловый суп, треугольные пельмени креплах и компот из яблок и слив…
Пидйон швуим — так это называется на иврите.
Выкуп пленных.
Блюм затянулся сигаретой и вспомнил, как старый раввин однажды спросил его: что будет, если заплатить выкуп за человека, которого держат в заложниках? Спасет это жизни людей или убьет их? Или принесет только новые трудности и страдания? «Нельзя сказать, что делается на благо, если думать только о ближайшем будущем. Ты понял меня, Натан?» — ребе обошел стол. Да, жизнь человека будет спасена, признал он. Это так. «Но ведь потом других людей возьмут в заложники и также потребуют за них выкуп. И те деньги, которые должны были пойти на храм, а были потрачены на выкуп, не послужат ли они падению храма? Конечно, если бы речь шла о твоем сыне или брате, — ребе пожал плечами, — ответ был бы не таким однозначным».
Если Блюм сделает то, о чем просят Стросс и Донован, он будет не столько выкупать жизнь другого человека, сколько предлагать взамен свою. В каком-то смысле он и есть выкуп. Он с улыбкой представил себе старого раввина, который бормочет, задумчиво поглаживая бороду: «Как еще ты узнаешь, платить или не платить за заложника, если ты не ответишь на этот вопрос?» Спасаешь ты этим людей или убиваешь? Забыв о том, чья жизнь поставлена на карту: твоего брата или незнакомого тебе человека… Только так можно было дать ответ.
С тех пор, как ему исполнилось семнадцать и нацисты вошли в Краков, простых ответов не было.
Он напомнил себе, что его родители и сестра лишились жизни ради того, чтобы он оказался здесь. Вместо него могли бы отправить кого-нибудь другого: Перельмана, например, или Пинкаса Шрайва. Они не хуже Блюма научились бегать от немцев. Но почему их не выбрали? Блюм припомнил огонек надежды, мелькнувший в печальных глазах отца во время их последнего прощания. Надежда угасала, потому что оба они понимали, что их пути расходятся, как ветви большого дерева.
И теперь, размышлял Блюм, ему предстояло вернуться обратно ради цели, которая несет скорее смерть, чем надежду. Ради человека, знакомого ему только по имени и по портрету, чье истинное предназначение Блюм, может, так никогда и не узнает. Все это обесценивало его жертву, его отъезд из Кракова. Правда, по словам отца, его миссия была «великой честью». Что, если он положит жизнь там же, где они отдали свои ради его спасения?
Как принять правильное решение? Он пытался найти ответ в суровых глазах генерала. Ты можешь себе представить, насколько это важно для нас… Такой же взгляд был у отца, когда они виделись в последний раз. Но, с другой стороны: Мы даже не уверены, жив ли он.
У операции было слишком мало шансов на успех. Он отчетливо читал это в угрюмых взглядах Стросса и Донована. Оба они очень хорошо понимали, на что обрекают Блюма.
Он потянулся за бумажником и достал фотокарточку. Они с Лизой сидят на подоконнике на даче в Мазурии. Лизе исполнилось четырнадцать, он только начал бриться.
Вспомнил, как они сидели, свесив ноги, на площадке пожарной лестницы в их тесной квартирке на улице Юзефа.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — призналась она.