Корень мандрагоры

Глаза Белки походили на срез спелого плода киви. Салато–вая роговица с частым вкраплением крохотных коричневых зернышек, покрытая сладким соком, который так и хочется слизнуть. Ресницы куда темнее волос, но Белка все равно вы–деляла их черной тушью, словно обозначала границу между странным сочетанием салатового и медного, подчеркивая уни–кальность и того, и другого. Весной с ее волос осыпались зо-лотинки и оседали на маленьком носике смешными веснуш–ками. Губы Белка никогда не красила, они красились сами в тысячи оттенков алого, от бледно-розового до бордового, ри–совали сами себя, от капризного излома до расслабленной и податливой истомы, и каждый раз цвет и форма подходили идеально. А за этими губами в теплой и влажной от сладкого сока пещерке обитал юркий язычок. Иногда он выскакивал для того, чтобы отдать верхней губе капельку влаги, иногда про–сто так, чтобы меня подразнить, но чаще, словно щупальце древнего моллюска, он выбирался, чтобы осторожно потрогать мои губы, заручиться их доверием, проникнуть сквозь них и сплестись с щупальцем, текущим навстречу. Ее язык – вопло–щение чувственности, ранимости и сексуальности. Мне хвата–ло одного поцелуя, чтобы уровень гормонов в крови прыгнул до критической отметки.
Белка… мой пугливый, нежный и страстный зверек. С глаза–ми, полными изумрудного удивления и темно-коричневых зер–нышек тревоги, нуждающаяся в защите и опеке, но больше в обожании, одинаково готовая принести себя в жертву и пойти на предательство, потому что для нее это одно и то же, – она была одновременно всеми женщинами планеты, и вся Вселен–ная существовала только для того, чтобы ее эфемерная сущ–ность, вобрав за тысячелетия смысл и суть женской природы, проявилась наконец в конкретном живом существе. Такой я видел ее, такой я ее ощущал.
Я знал ее давно. Белка жила в общежитии напротив, и мы иногда пересекались в летнем кафе, которое каждую весну про–растало между тополями двора брезентовыми грибами над пла–стиковыми столиками. В гриве Белки было слишком много огня, а в глазах – изумрудного сока, чтобы не обращать внимания на их обладательницу. Белка притягивала к себе, но не так, как другие девчонки. Ее хотелось взять аккуратно в обе ладони, восхищенно рассмотреть со всех сторон и спрятать во внутрен–ний карман пиджака, подальше от похабного людского взора, порчи и дурных мыслей. При этом она далеко не была эталоном красоты, каким его видят Голливуд и редакторы модных журна–лов. Да, она была стройна и изящна, но в ее осанке, походке, даже повороте головы, когда огненная волна волос догоняет само движение, было что-то дикое и трогательное одновремен–но. При всей притягательности формы юного женского тела и флюидах сексуальности в ней оставалась непосредственность ребенка и даже капля подростковой скованности. Казалось, она не взрослела, как это происходит у обычного человека, но вби–рала все возраста и лепила из них что-то новое и странное. И то, что из этого получалось, волновало и будоражило, потому что имело энергию жесткого гамма-излучения: оно беспрепят–ственно проникало сквозь броню здравого смысла, прямо в сердце, и будило в нем древнюю силу притяжения к женщине. Сама мысль о том, чтобы уложить Белку в постель только ради банального секса, казалась грязной и до безобразия пошлой. Белка была женщиной, которой мужчина должен был предло–жить как минимум жизнь, а никто из нашего окружения не был готов на столь отчаянный подвиг. Наверное, потому, что для это–го требовалось ощущать себя воплощением всех мужчин пла–неты, а мы не претендовали на звание героев античности – мы были обычными парнями… К тому же, насколько мне было из–вестно, у нее уже был избранник… Потом заболел мой отец, и я вывалился из событийной последовательности жизни. А потом отец умер, и у меня начался медленный дрейф в самого себя. В общем, я никогда не предполагал, что нити наших судеб могут переплестись и тем более завязаться в узел. Но они завяза–лись.
Было поздно, что-то около десяти вечера, я сидел в пустом вагоне метро, пялился в черное окно напротив и видел там кон–тур своего отражения. Видимое соответствовало моему состо–янию: я медленно и уверенно растворялся в великом Ничто…
 
И тут промелькнуло огненное пятно, кто-то плюхнулся по пра–вую руку от меня, вцепился мне в локоть. Я повернул голову и уставился на невесть откуда взявшуюся попутчицу.
– Привет, – сказала она. – Ты домой? Я тоже. Пойдем вмес–те?
Белка смотрела мне в лицо, ее губы пытались сложиться в улыбку, но тревога и растерянность ломали эти попытки. Она держалась за мою руку, как за спасательный круг. От нее пахло фиалками.
– Привет, – ответил я. – Что с тобой?
– Я…
Она непроизвольно дернула головой, словно хотела указать на источник своей тревоги, но в последний момент сдержала себя; я посмотрел туда, куда направился было ее взгляд, и уви–дел двух парней на некотором расстоянии от нас. Впрочем, я бы и так их заметил, в вагоне больше никого не было. Парни бесцеремонно нас рассматривали.
– Кто они?
– Не знаю. Они идут за мной от самого центра. Так замеча–тельно, что ты оказался тут…
Я аккуратно высвободил локоть, поднялся. Белка смотрела на меня во все глаза.
– Ты куда? – прошептала она.
– Не бойся. Я сейчас вернусь. – Я улыбнулся ей и направил–ся к настырным преследователям.
– Какие проблемы, господа? – спросил я, остановившись в метре от их раскинутых ног.
Обоим было лет по двадцать пять. Короткие ежики на голо–ве, куцая щетина на подбородках, красные глаза и мясистые губы. Потрепанная одежда, кроссовки, изнывающие в ожида–нии пенсии. От них пахло пивом и мускатным орехом. Пахло сильно. Шпана мелкого пошиба.
– А ты чё такой борзый? – вальяжно прожевал слова тот, что сидел левее. Он достал руки из карманов спортивной куртки, и я заметил, что левая осталась сжатой в кулак. Я сказал:
– Сейчас будет станция, вы оба поднимитесь и проследуете на перрон. Если вам надо ехать дальше, вы можете сесть в сле–дующий поезд.
Шпана удивленно переглянулась, левый заржал, правый скривил губы в напряженной улыбке.
– А лошара-то и в самом деле борзый! – сказал левый и на–чал подниматься.
Я сделал короткий шаг назад и ударил его ногой в колено. Сильно ударил. Парень, уже почти поднявшийся, рухнул как под–кошенный.
– Су-у-у-у-у-ка-а-а-а-а-а! – заорал он, схватившись обеими руками за покалеченный сустав.
Об пол тихонько звякнул серебристый нож-бабочка, я за–метил его боковым зрением, потому что в это время присталь–но следил за вторым хулиганом. Парень окаменел, его взгляд из-под прищуренных век изучал мое лицо. Он смотрел мне в глаза и видел там едва различимый контур человека в чер–ном окне вагона, минуту назад сфотографированный сетчат–кой, видел океан холодной бушующей воды, видел пустоту и понимал, что я в том состоянии, когда терять нечего, когда жизнь не является чем-то таким, с чем страшно расстаться. Мне было плевать на бандитов, потому что мне было плевать на себя. Гопника я собирался рубануть в шею, вернее, в ка–дык, если он попытается встрять в драку, чтобы уж сразу напо–вал, и добить, если понадобится. Но он не шевелился, очевид–но, понял все правильно.
– Да ты покойник уже! – хрипел на полу поверженный гоп–ник. Наверное, я-таки сломал ему колено. – Порешу, сука!..
Мне надоел этот ор, к тому же он мог еще сильнее напугать Белку. Я обратился к сидящему:
– Твой друг больно шумный. А меня шум раздражает.
Я резко развернулся и заехал лежащему ботинком в челюсть. Сразу стало тихо. Я подобрал нож-бабочку, положил в карман. За все это время второй хулиган не шелохнулся. Поезд прибыл на станцию.
– Вам пора, – напомнил я сидящему о необходимости про–следовать на перрон.
Парень осторожно, стараясь не делать резких движений, поднял своего друга, закинул его, как котомку, за плечо и по–тащил из вагона. Уже выйдя, он оглянулся, произнес прими–рительно:
– Извини, братан, попутали мы… Я промолчал.
– Что? Что он тебе сказал? – потребовала Белка, как только я вернулся.