Вымершие люди: почему неандертальцы погибли, а мы — выжили

В этой книге мы не раз видели, как определенные атрибуты, развившиеся с определенными функциями, стали со временем использоваться не по назначению. Мы потратили некоторое время на изучение того, как наш мозг превратился из органа географического картографирования в орган с гораздо большим потенциалом. Был и побочный продукт — наше собственное самосознание, которое для нас не уникально, но, безусловно, уникально для группы живых существ, у которых развился схожий мозг при схожих обстоятельствах. У осьминогов, каракатиц и их сородичей, по-видимому, есть своего рода первичное самосознание [442], а самосознание, сравнимое с человеческим, есть у слонов [443], афалин [444] и человекообразных обезьян [445]. Самосознание может показаться естественным следствием осознания объектов в пространстве и во времени, включая других представителей своего вида. Быть может, мы выработали его, поскольку оно обладает неким скрытым преимуществом или является побочным эффектом развития большого и сложного мозга. И тогда к нашим сложным и запутанным системам передачи информации добавилось и самосознание. Оно породило животное, способное позиционировать себя в пространстве и во времени, животное, которое осознало последствия своего поведения и свою смертность.
Именно это самосознание дало людям способность к рациональному мышлению, осознанию последствий своих действий и способность исправлять те действия, которые каким-либо образом наносили вред. Но в то же время оно допускало макиавеллианское поведение и манипуляцию. Сплетни — в основном информация и дезинформация о других в группе — стали занимать центральное место в нашей повседневной жизни. Сигнализирование, служившее для повышения и поддержания нашего статуса в группе, стало самостоятельной тактикой выживания. Когда дело дошло до наших соседей, безделушки и артефакты стали торговой валютой и способами демонстрации нашего собственного превосходства. Когда я включаю телевизор и вижу, какую важность мы придаем реалити-шоу и сплетням, а также политической раскрутке, когда я вижу, насколько нерационально мы ведем себя, поддерживая футбольные команды, с которыми у нас нет реальной связи, я понимаю, насколько мы заблуждаемся.
Еще в этой книге мы говорили о том, насколько мы обязаны своим существованием случайности. От ударов астероидов до извержений вулканов и простого нахождения в нужном месте в нужное время — мы здесь благодаря удаче. Несложно пуститься в спекуляции о том, что мы живем, поскольку являемся продуктом успешных генов. Не стоит заниматься самообманом. Наши гены успешны, как и гены всех других видов, которые существуют сегодня лишь потому, что они обеспечили выживание. Но как мы видели, мы живы из-за комбинации удачных и успешных генов, которые случайно совпали с благоприятными условиями или развивались в ногу с изменяющимся миром. Существовало множество чрезвычайно успешных родов, которые вымерли, потому что удача отвернулась от них. Среди них неандертальцы и другие популяции протопредков.
По дороге исчезло больше родов людей, чем дожило до этого дня. Но я не собираюсь попадать в ловушку мрачных предсказаний о будущем нашего вида. Наша популяция достигла такой численности, что маловероятно, чтобы какое-то радикальное изменение климата когда-либо смогло полностью уничтожить нас. Для этого потребовалась бы молниеносная катастрофа глобальных масштабов. Без сомнения, многие будут страдать и погибать от наводнений и голода, а те из нас, кто находится в зоне комфорта, будут делать вид, что им не все равно, но не предпримут никаких действий. В этом печаль нашей истории. Если что-то и делает нас уникальными, так это наша осведомленность о собственных действиях и способность что-то менять, если мы того хотим, но чаще всего мы этого не делаем. Потратив свои эволюционные жизни на попытки справиться с изменениями и найти способы обуздать и обмануть непредсказуемое будущее, теперь, когда у нас есть возможность будущее изменить, мы откладываем это на потом или решаем ничего не делать. Причина кроется в том внутреннем напряжении во всех нас, что разрывается между собственным «я» и мыслями о соседе, между личной выгодой и более высокими выгодами, которые можно получить от работы в команде.
 
Десять тысяч лет — период постсельскохозяйственных перемен, которые привели нас к настоящему, — ничтожны по сравнению с историей нашей эволюции. Прошло всего 0,2 % времени с тех пор, как наши предки отделились от рода шимпанзе; 0,6 % времени с момента появления H. erectus, первого представителя нашего рода (Homo); 1,67 % времени с тех пор, как неандертальцы отделились от нашего рода; 2,5 % всего времени жизни неандертальцев на этой планете; и примерно 5 % от нашего существования здесь в некоей форме, которую мы можем уверенно называть Homo sapiens. Этот период на 5 тысяч лет короче того времени, которое понадобилось предкам для проникновения в Евразию. Десять тысяч лет почти неощутимы в летописи нашего вида. Однако именно в этот период мы потеряли траекторию и утратили контакт с нашим биологическим наследием.
Когда мы останавливаемся и просчитываем, какова та крошечная часть нашей эволюционной истории, которая была посвящена нашему постсельскохозяйственному существованию, становится отрезвляюще очевидным, что наша биологическая структура почти полностью была сформирована до сельского хозяйства. Конечно, и после этого мы продолжали развиваться, хотя, вероятно, это развитие было своего рода одомашниванием [446]. В последние годы все сильнее становится осознание того, что наши технологические и культурные достижения за последние 10 тысяч лет вывели нас с орбиты, к которой мы приспособились, — возникло несоответствие между нашей биологией, которая развивалась миллионы лет, и нашим текущим образом жизни, который развивался всего несколько тысяч лет [447]. На протяжении всей человеческой эволюции популяции, которые не могли справиться с быстрыми темпами изменений в окружающей среде, вызванных какими бы то ни было потрясениями, вымирали. Неандертальцы являются ярким примером. Теперь мы сами, благодаря культуре и технологиям, провоцируем потрясения с такой скоростью, к которой нашим телам трудно приспособиться.
Не стоит забывать, что мы наследники окраинных людей, которым пришлось много импровизировать, чтобы выжить. Культура и технологии дали нам прекрасную возможность реагировать на изменения климата и окружающей среды быстрее, чем наши гены. Мы совершили прыжок за счет модифицирования и изменения окружающей среды и наших продуктов питания, становясь все более независимыми от этой среды и производя все больше и больше потомков. Какое-то время это работало — мир был настолько огромен, а нас было так мало, что мы попали под чары своих собственных достижений. Все это казалось устойчивым — не было конца доступным ресурсам, — и мы продолжали двигаться вперед. Но в интересующих нас временных масштабах 10 тысяч лет — это просто капля в море. По мере роста населения планеты мы все яснее осознавали, что этот конкретный проект устойчив только в коротких временных масштабах и что однажды все это должно рухнуть. Мы наблюдали впечатляющие коллапсы казавшихся нерушимыми цивилизаций, но ничто не сравнится с тем, что ждет нас впереди.
А когда все это рухнет, кто выживет? Наша история дает достаточно оснований предполагать, что это будут не те из нас, кто находятся в зоне комфорта, не самоодомашненные рабы электричества, автомобилей и киберпространств — без помощи технологий они продержатся не дольше нескольких дней. Традиция, которая породила бюрократа, священника и короля, произвела сообщества специалистов, что отлично, когда условия благоприятные. Но когда дела идут плохо, общества экспертов напрягаются до предела. Те же бедняки, которые сегодня вынуждены каждый день жить куском хлеба, не зная, когда и где найдут пропитание, вновь будут наиболее приспособленными к выживанию. Новаторы снова победят, когда быстрая и мощная пертурбация, которая придет в форме экономического и социального коллапса, вызванного самими консерваторами, по иронии ознаменует их собственный провал. И эволюция сделает еще один шаг в пока еще неизвестном направлении.