Книга Розы

Снаружи сад купался в ярком солнечном свете. Сквозь зарешеченные окна доносился аромат недавно скошенной травы, лежащей выцветающими полосами на газоне. Странный прерывистый крик, похожий на крик дикой птицы, прокатился эхом среди зелени, и, выглянув наружу, Роза увидела женщину, бьющуюся в руках двух паул. Позади них по дорожкам катили двух пациентов в инвалидных колясках — напичканные препаратами, они застыли в недвижном оцепенении, как чучела Гая Фокса [25]. Роза не могла выбросить из головы открытие, сделанное пару дней назад и наполнившее ее душу разъедающим страхом.
Это случилось, когда она пыталась найти идеологически верный подход к вопросу, касающемуся душевнобольной женщины из романа «Джейн Эйр». Описание Шарлоттой Бронте первой жены Рочестера, Берты Мейсон, в точности совпадало с установками Союза, словно она писала его для плакатов и пропагандистских фильмов, многие годы тиражирующихся ведомством Геббельса.
Начиная с 1930-х годов в кинотеатрах по всей Германии крутили короткометражные информационные фильмы о проблеме недочеловеков, снятые Управлением по расовым и политическим вопросам. В них показывали пугающих имбецилов и идиотов с изможденными лицами и пустыми глазами, ползающих по грязным полам или беснующихся в припадках ярости. В свете этих фильмов ужасающая встреча Джейн Эйр с Бертой Мейсон полностью соответствовала канонам.
«С первого взгляда было непонятно, человек это или зверь. Существо ползало на четвереньках, лязгало зубами и рычало, как невиданное дикое животное, но тело его прикрывала одежда, а на лицо спадала спутанная грива темных седеющих волос».
Перед Розой встал выбор, связанный с реакцией Джейн Эйр на дилемму Рочестера. Конечно, истинная героиня посочувствовала бы Рочестеру, связанному судьбой с таким чудовищем, и одобрила бы его решение держать сумасшедшую взаперти под присмотром. Однако Джейн Эйр его бросила. Оставить благородного высокородного человека не только эгоистично, но и не по-женски, это противоречит всем образцам женской морали.
Мысленно Роза задала себе вопрос, который должен был разрешить любые сомнения: а как поступил бы на моем месте министр Геббельс?
Для редакторов художественной литературы не существовало установленных правил — они руководствовались интуицией и общими представлениями об идеологии Союза, — поэтому, за неимением возможности позвонить самому министру Геббельсу, Розе пришлось искать ответ в других местах.
В конце концов она и нашла его в подготовленном еще в 1939 году на континенте документе, называвшемся «Наследственное здоровье и расовая гигиена» и написанном, по-видимому, личным врачом Вождя, доктором Карлом Брандтом, а следовательно, не подлежащим сомнению.
В первую очередь, люди с различными психическими отклонениями, такими как слабоумие, шизофрения, эпилепсия и асоциальное поведение, подлежали принудительной стерилизации. Однако далее уточнялось, что «пациенты домов престарелых и специализированных лечебниц после самого тщательного обследования признанные специалистами неизлечимыми, являются недостойными жизни, и им предписывается гнадентод, или смерть из милосердия».
Розе пришлось прочитать это место несколько раз. Не поддающимся лечению душевнобольным назначается смерть из милосердия.
Но папа не безумен! Да, он сонный, он забывается, но ведь он в полном рассудке. Он в ясном уме и цитирует Шекспира по памяти. Ведь это любому понятно. Разве может быть иначе?
Селия старательно заполняла пустоту, словно надувала воздушные шары, выпуская наружу каждую яркую мысль, которая приходила ей в голову.
— Джеффри говорит, что будет замечательно, когда все соберутся вместе, по-соседски. Он всем дал задания. Я делаю бутерброды с рыбным паштетом. А детям раздадут фруктовые тянучки и блестки. Мистер Рэнсом наконец пошевелился.
— Прямо как настоящий праздник, — проговорил он.
— О, так и будет!
— А можно мне прийти?
Селия бросила на Розу панический взгляд.
— Не думаю… То есть врачи говорят, что тебе нужно еще немного побыть здесь, папа. Полечиться.
 
Роза перевела взгляд на лекарства, стоящие на тумбочке, и взяла коричневый пузырек.
— А что именно тебе дают, папа?
— Это просто аспирин. Здесь ничего не оставляют, — вмешалась Селия. — Нельзя же, чтобы пациенты сами принимали таблетки.
— Это мне от бессонницы, — ответил отец.
— У тебя бессонница?
— Нет. — Он завозился в кресле, стараясь сесть попрямее, потом вцепился в подлокотники и устремил взгляд вперед, словно пытаясь сосредоточиться. — Слишком многие спят. В этом и беда. Пора бы проснуться…
Его прервал ворвавшийся в комнату пес, за которым следовали Ханна и Джеффри, решительно потиравший руки, будто готовясь свернуть кому-то шею.
— Я бы лично не отказался немного поспать, — усмехнулся он, — но увы. До следующей недели дел невпроворот. Нет покоя грешникам.
— Папа, разве ты грешник? заинтересовалась Ханна. — Правда? Наш папа грешник?
— Не говори ерунды, Ханна! — оборвала ее Селия.
— Время не ждет, — выдал Джеффри очередное клише из своей богатой коллекции. — Нам пора идти, папа. До свидания.
Мистер Рэнсом лишь нечленораздельно хмыкнул и вяло махнул рукой.
Селия и Ханна поцеловали его и вслед за Джеффри покинули палату.
Они прошли по длинному коридору и вышли к подъезду, к сиявшему на солнце темно-синему «ягуару». Джеффри по-хозяйски провел рукой по капоту, словно гладил породистого скакуна.
— Думаю, теперь всем ясно, что мы поступили правильно. Вполне подходящее место для больного старика.
— Прекрати, Джеффри, — оборвала его Селия, удивив Розу необычно резким тоном, и раздраженным жестом завязала платок. — Раз в жизни можно и промолчать. Давайте просто сядем и поедем.
— Постойте, — остановилась Роза. — Поводок Ролло. Я забыла его у папы в палате.
Джеффри испустил драматический вздох и повернул назад, но Роза остановила его.
— Не надо. Ничего страшного, я сбегаю.
Не дав ему возразить, она быстро пошла по коридору обратно в палату отца.
Папа сидел в той же позе, в какой они оставили его, сжимая подлокотники кресла и пристально глядя на нарциссы, освещавшие палату своим желтым светом.
Роза притворила дверь, и он взглянул на нее. Опустившись рядом с ним на колени, она прижалась губами к его уху:
— Я вытащу тебя отсюда. Обещаю.
Взгляд отца прояснился, лицо оживилось, он выглядел теперь совершенно иначе. Почти как раньше.
— Розалинда. Я знал, что ты вернешься. У меня кое-что есть. Там.
Она проследила за его жестом. Он показывал на семейную фотографию в позолоченной декоративной рамке.
— Это?
— Подай ее мне.
Он взял фото и, не разглядывая, перевернул рамку задней стороной к себе, вытащил фотографию и положил себе на колени. Затем пальцем сдвинул в сторону лепное украшение рамки, и перед взором Розы предстало небольшое углубление внутри.
— Много лет назад, когда все это начиналось, пока они еще не пришли, я подготовил для себя выход.
В углублении лежал стеклянный пузырек, не больше детского пальчика, заполненный белым порошком.
— Помнишь доктора Фримена? Это он мне дал.
— Отец Софи?
— Он раздал всем своим друзьям.
— Что это?
Вместо ответа отец протянул ей пузырек на ладони.
— Скажем так: это подарок. Мне он уже не нужен, поэтому отдаю его тебе. Это все, что у меня есть. Может, и тебе не понадобится, но все же ты моя дочь, поэтому мало ли…
Роза взяла пузырек и опустила его в карман. Она не знала, что в нем, но не решилась переспросить. Не поднимаясь с колен, она взяла его лицо в ладони.
— Я помню стихи, папа. Все-все. Постоянно их вспоминаю.
Отец улыбнулся. Прояснение закончилось, и он снова удалялся в неведомые дали. Роза уже собиралась встать, когда отец снова заговорил:
Осторожнее, Розалинда. Они всё знают.
— Что они знают?
— Куда ты ходишь, кто ты, что ты ешь и пьешь. Они знают твои сны.