Алмаз (СИ)

— Может, — улыбнулась, вспомнив папины своеобразные методы воспитания. — Только он был способен ославить на весь город, просто заботясь. Подумать только, укатить с вечеринки на полицейской машине.
Мы глупо хихикали, переглядываясь, пока пыл не поутих, а лица вновь не стали серьезными.
— Жаль, что я не успел с ним познакомиться, — уже без ухмылки произнес Костя.
— Думаю, ты бы ему понравился. — Папа, конечно, не хуже Макса поиздевался бы над парнем, но в итоге бы принял, видя, что я люблю его.
Будет ли Костя любить меня так, как прежде, когда выслушает мою историю до конца?
Мы снова погрузились в молчание: я разорвала в клочья несчастный лист и развеяла его по ветру, а Костя глухо постукивал носами тяжелых ботинок по деревянному полу беседки. Не хотелось возвращаться к мрачным воспоминаниям и снова переживать те трагические события, но другого выбора не было.
— Сам понимаешь, после папиного представления я считала себя униженной и оскорблённой, — продолжила рассказ, набравшись сил. — Всю дорогу домой отчитывала его, будто он ребенок, а не я. Он снисходительно позволил мне выговориться и выплеснуть эмоции, а потом одним лишь словом заставил замолкнуть. Не зря он работал в МВД: имел командный голос и обладал природным, что ли, умением управлять людьми. Мы с братом любили отца, а еще больше уважали. Он никогда не наказывал нас, тем более, не бил. Сажал напротив и вел долгую беседу и, как психолог, медленно подводил, выуживая из потаенных уголков души, к причинам наших поступков. После такой откровенной беседы он уже не мог на нас злиться или наказывать — он видел, мы все осознали свои ошибки. Это для него было главное. — Не заметила, как отошла от основной темы, погружаясь в детские воспоминания. Не смотря на это, Костя все так же внимательно слушал. — Его слово было законом в семье, только если дело не касалось нашей матери. Ее он любил безмерно и рядом с ней становился мягким и податливым.
— Думаю, так и должно быть: жесткость и требовательность с посторонними и любовь и забота с близкими. — Костя склонил голову чуть на бок, окидывая меня оценивающим взглядом с ног до головы, словно проверяя наши отношения на соответствие этому требованию.
Вспомнила как Костя ругался по телефону после происшествия с краской, и поняла, что со мной он обращался нежно. Надолго ли? Останется он таким после сегодняшнего дня?
— Один в один слова твоей матери, — никогда не забуду тот наш первый разговор.
— Ну так, — пожал плечами, — все идет из семьи.
Наверное, он прав: где, как не в семье, закладываются понятия о добре и зле, любви и верности?
— Так вот, — вздохнула и продолжила с того места, где остановилась, — по просьбе мамы, которая еще не знала, что ее непутевую дочь, как арестантку везут домой, отец остановился у заправки, чтобы что-то купить. «Во избежание попытки побега», — как сейчас слышала папин голос, — мне пришлось пойти с ним и не удаляться больше чем на два метра. — Я подбиралась к ключевой части истории и едва сдерживала чувства. — Папа был так увлечен наставлениями, что не сразу заметил, что на заправке творится неладное. — Сильно зажмурилась, стараясь изгнать из своей головы нахлынувшие образы. — Из магазина выскочило двое: дерганные и потрепанного вида мужчины. У одного из них в руках был пистолет. Отец тут же достал свой табельный и оттеснил меня за спину, защищая собой как щитом. Он не спешил стрелять — у них в полиции куча предписаний и требований, когда и в каком случае применять огнестрельное оружие. Он не мог полить без разбора и без адекватной оценки ситуации. Но у преступников свои законы. Выкрикнув «менты», один из них выстрелил. — Против моей воли слезы побежали из глаз. — Вместе с папой я упала навзничь. — Прикрыла рот ладонью, не давая отчаянному всхлипу вырваться наружу.
Костя быстрыми шагами пересек беседку и обнял, прижимая к груди.
— Тихо-тихо, — успокаивал, — все прошло.
Но рассказав так много, не могла оставить недосказанности, к тому же это был еще не конец.
— Я лежала в луже крови собственного отца, — говорила ему в грудь, — вообще не соображала. До моего сознания долетел обрывок фразы: «валить девчонку». Не знаю, что именно, может муштра отца, заставила меня побороться за свою жизнь. Перевернулась на бок и дотянулась до упавшего неподалеку табельного пистолета. Я умела обращаться с оружием — отец научил меня. А дальше… выстрел и последнее, что помню — яркие россыпи звезд, растворяющиеся в ночном небе.
 
***
Дышала. Просто выполняла механическую работу легких. Вдох-выдох. И ждала, когда боль отступит. Давно перестала верить сказкам, что со временем станет легче: горечь потери окутает дымка светлых воспоминаний, а жгучее чувство вины сменит смирение. Сладкая ложь. Но ради спокойствия родных я делала вид, что справилась со всем и продолжаю жить нормальной жизнью. Нормальной. Я ей уже никогда не буду, чтобы не говорили. Во мне что-то (хрупкое, нежное) сломалось, и я безвозвратно стала другой. Хуже? Сильней? Или же слабей? Не знаю. Просто другой.
Костя расстегнул молнию своей куртки, позволяя мне нырнуть ему под крылышко и согреваться его любовью. Надеялась, она не упорхнёт как испуганная птица.
— Что ты теперь думаешь обо мне? — не видела смысла оттягивать неизбежный разговор. — Я пойму, если ты больше не захочешь… — не хотела произносить «быть со мной», будто это могло, как загаданное желание, в тот же момент исполниться, стоит только произнести вслух.
— Чего? — эхом отдалось у него в груди. — Любить тебя?
— Возможно, — как ненормальная вцепилась в пуговицу куртки и вращала ее, будто пыталась оторвать. Вырвать с корнем всё, что отравляет наши с Костей отношения. — Я же совершила, — ища подходящее слово, выбрала самое нелепое, — страшный грех.
Костина рука легла на мою, усмиряя буйство с несчастной пуговицей.
— Знаешь, что изменилось после твоего рассказа?
— Что? — подняла на него взгляд, готовясь принять от него самую жестокую правду. Немного успокоилась, когда не увидела в его глазах разочарования или отторжения.
— Теперь я считаю, — и тут проявил заботу, поправляя мои спутавшиеся на ветру волосы, — что помимо всего прочего, ты очень храбрая.
— Храбрая? — сейчас для меня это слово звучало как на китайском языке. — Что? Почему? –
искренне не понимала. — Костя, сейчас не время шуток? — ломая голову, дошла и до такой интерпретации его слов.
— Я не шучу, — лицо оставалось невозмутимым, и я начинала верить, что он говорит совершенно серьезно.
— Храбрость не нужна, чтобы у…. — замолкла. Язык не поворачивался снова произнести «убить».
— Она нужна, чтобы защищаться, — сжал мои плечи, — сражаться за свою жизнь.
Снова эти высокопарные слова, которыми меня пичкали после смерти отца!
— Меня иногда просто бесит, — выплюнула последнее слово, — что ты смотришь на мир через призму искусства, как-то абстрактно и возвышенно, — сделала несколько шагов назад, отдаваясь во власть промозглого ветра. — Всё можешь описать красивыми метафорами, отталкивающее сделать притягательным. Но реальная жизнь — это не всегда красиво. Порой она уродливая! — Все больше начинала заводиться и скоро, уже не сдерживаясь, кричала: — Никто не хочет меня понять, только предлагают утешение! Какой от него толк?
— Так объясни! — моя нервозность передалась и Косте. — Может, я пойму! По крайней мере, постараюсь понять!
— Как? — было криком отчаянья. — Как такое объяснить? Как передать словами, что я чувствовала, когда пришла в себя в больнице, отходя от наркоза после многочасовой операции, и мне подтвердили смерть отца, а потом заявили, что тот мужчина, в которого я стреляла, тоже недавно скончался. В тот момент думала, что сойду с ума. — Как могла, старалась описать то свое состояние, что именно творилось у меня в душе. — Ты хоть представляешь, что такое видеть по ночам смерть отца? Никогда не забуду его взгляд: потухший, холодный, — этот образ навсегда отпечатался в памяти. — Подумать не могла, что последнее воспоминание об отце будет таким, — меня, как в трясину, затягивали воспоминания, но я не давала им полностью завладеть мной, концентрируясь на словах, что хотела, просто обязана сказать. — Следующие недели жила как в забытье, постоянно на обезболивающих и успокоительных. Не могла по-человечески утешить маму. Сама не могла нормально выплакаться. Даже спокойно похоронить папу не дали. Только мне удалось вырваться из больничной палаты, как сразу попала в суд. Слушанья, допросы, следственные эксперименты….Я согласна была на все, лишь бы меня оставили в покое. Хотела, чтобы этот кошмар закончился, чтобы пап был жив, чтобы мы никогда не останавливались на той проклятой заправке…. — голос сорвался на плачь, но мне удалось сдержать слезы. Видела, что Костя хотел утешить меня, но я запретила ему это делать, качнув головой. — Все папины друзья из МВД, конечно же, сделали все возможное, чтобы мне дали условный срок, — говорила уже более скупо на эмоции. — Да, в тюрьму я не села, но клеймо убийцы навсегда останется на мне. Отчасти и из-за этого я уехала из родного города, — буря внутри меня утихла так же быстро, как и разыгралась.