Музыка войны

Сизые полупрозрачные облака клубами натягивались на пелену неба, медленно заслоняя его, а я все ждал и ждал, нервно прогуливаясь перед выходом. Когда же она выйдет, когда?
Наконец я сообразил, что все сотрудники концертного зала уже давно покинули здание, как покинули его и артисты. Сколь бы ни было тяжело мое разочарование в тот вечер, оно было еще горше на следующий день, когда сотрудники сообщили мне, что сольный концерт молодого артиста – большая редкость, и что ждать повторения этого события мне придется, быть может, несколько месяцев, а быть может, даже год! Хуже того, последняя надежда на социальные сети, на которые я так уповал, и та разрушилась, когда я обнаружил, что Екатерина нигде не ведет никаких страничек.
Известие это уничтожило меня, и весь следующий день я был подавлен, работал из рук вон плохо, не выполнил даже самый малый план, поставленный перед собой еще утром. Я пытался примирить себя с мыслью, что забуду Екатерину, что время сотрет ее заветные черты из и без того быстро засорявшейся памяти, и что ко времени нового концерта я и не соизволю посетить его. Однако все мои жалкие увещевания оказались тщетными: в глазах стоял образ тонкой, невесомой Екатерины, с недоступной, непонятной мне страстью играющей на скрипке, в ушах раздавалась пленительная музыка незабываемого вечера. Несколько раз звонила Маша, вероятно, чтобы накричать на меня, но я не брал трубку. Звонила Валя, спрашивала, удалось ли мне сходить на свидание со скрипачкой (как она разгадала мой замысел всего за четверть часа, проведенного на концерте?)
И вот к концу пятого дня я твердо решил для себя, что, вопреки всем недостаткам своего застенчивого характера, я совершу нечто совершенно на меня не похожее: достану Екатерину из-под земли, если придется, найду ее, чего бы мне это ни стоило. Чем больше я повторял про себя последние слова, тем больше верил в то, что так оно и будет.
Шли суетные недели, в которые я сам себе казался неловок и смешон: работал удаленно по ночам, чтобы дневные часы проводить у консерватории, ведь сотрудники кассы и охраны подсказали мне, что музыканты приходят на репетиции или ведут лекции, а не только выступают с концертами. Катя – а мысленно я уже именно так ласково звал ее – стала болевой точкой моего воспаленного воображения, и мозг, привыкший выискивать ее тонкий изящный стан среди людей у памятника Петра Ильича Чайковского, теперь по привычке выискивал его всюду: неважно, был ли я в метро, ехал ли в такси по городу, заскакивал ли ненадолго в офис.
Однако было бы ошибочно утверждать, что я совершенно помешался на предмете своего обожания и ни о чем более не мыслил; да, работа валилась из рук, я выполнял привычные вещи гораздо медленнее, чем прежде, они как будто стали не столь захватывающими, как в те времена, когда я еще не знал Катю. А все-таки я нашел время сходить на выборы мэра Москвы, которые впервые что-то значили для меня, потому что впервые я знал, за кого мне голосовать. Так, во всяком случае, я полагал.
На следующий день, когда огласили результаты, и выяснилось, что Антон Оскальный проиграл Владимиру Соболеву, я был сначала подавлен, как и многие из тех, с кем я работал и с кем ходил выражать свои протесты на Болотную. Но затем прошел клич по всем чатам и сообществам: выходить на сход в знак несогласия с итогами голосования. Я, как и другие мои соратники, был убежден, что по итогам голосования победил Оскальный, вот только власти подтасовали результаты себе в угоду, как они всегда – я верил в это – поступали.
Однако в последний миг я вдруг обнаружил, что на сегодняшнем концерте в Большом зале в составе оркестра будет, кто бы вы думали?! Екатерина! Моя Екатерина! Надо же было такому сложиться, ведь не мог же я из-за одной только влюбленности, из которой ничего еще не вышло, пропустить столь знаменательное событие. А все-таки я не мог потерять и Катю. Что было делать, что предпринять? Недолго думая, я все же решил не менять свой изначальный замысел и пойти на сход, а затем успеть посетить и концерт. Казалось, что это было вполне осуществимо. Невольно в голову так и лезла ничтожная мысль о том, что я, подобно герою романтического произведения, должен был сделать выбор между большой любовью и гражданским долгом, и это как будто даже льстило мне. Однако в душе я тут же высмеял самого себя: не было еще никакой «большой любви», да и гражданский долг, честно говоря, пока что был копеечным, в общем, зачем я только красовался перед самим собой, было мне неведомо.
  
На мирном сходе со мной были и Леша с Валей, и сослуживцы: программисты, архитекторы, инженеры, продавцы 1. В эти часы совершилось нечто удивительное: казалось, на площадь стеклись жители всех близлежащих районов, настолько многолюдна она была. Потом в новостях сообщалось, что в тот день на площадь пришло двадцать тысяч человек. Казалось, дух толпы заряжал и будоражил: я озирался по сторонам, и все эти совершенно чужие, незнакомые люди вызывали во мне глубочайшее восхищение. Ведь они, как и я, были неравнодушны, умны, деятельны, они всей душой стремились к сотворению гражданского общества, к истинной демократии, они хотели избавиться от власти взяточников, казнокрадов, уголовников, которые, подобно паукам, окутали Россию липкой вездесущей паутиной, сковав ее движения, предупредив все ее поползновения стать свободной и великой.
Антон Оскальный, высокий, худой человек с жесткими скулами и необыкновенно холодным взглядом под сдвинутыми вниз бровями, взглядом, как будто не видящим ничего перед собой и скользящим поверх толпы, произнес пламенную речь, которая еще больше вдохновила меня; он говорил о том, что вчерашние выборы – это победа, ведь каждый третий голос был отдан за него, а стало быть, на самом деле, голосов было намного больше. Мы заставили их – власть держащих – испугаться, заставили их скрывать правду, а это дорогого стоило, это была почти победа, это были ее знамена, развивающиеся впереди, на горизонте будущих дней, когда Оскальный, быть может, станет президентом нашей страны.
И все же, как бы я ни был захвачен мгновением и его неповторимой, разносящейся по многотысячной толпе силой, силой, заключавшейся в том, что никогда больше не возможно будет пережить эти минуты вновь, вспомнить, с чего все начиналось, с чего начиналась борьба, взгляд мой против собственной воли блуждал по лицам людей… выискивая ее! Да, да, признавался я себе, в глубине души я надеялся, что и Катя придет на этот сход, и, быть может, я встречу ее здесь совершенно случайно, что так облегчит знакомство с ней, изъяв из него всю неловкость и необходимость быть навязчивым. И действительно, ведь она была умна, молода, красива, она не могла не быть здесь, ее не могла не волновать судьба Родины! Однако девушки, которых я видел здесь, были столь непохожи на нее, не знаю, почему, внешне или внутренне, по духу или по манере держать себя, что вскоре самая зыбкая надежда встретить Катю развеялась сама по себе.
Вероятно, я должен был сделать это сам, должен был заслужить право узнать Катю, но сход задерживался, и я то и дело с беспокойством смотрел на часы. Казалось, еще немного, и все закончится, мы разойдемся, и я успею на концерт. Однако минута сменяла другую, а мы не двигались с места, слушая выступающих, и я разнервничался. Когда же все-таки сход завершился, люди еще долго не расходились, я потянул Валю с Лешей к метро, мы вынуждены были пробиваться через бесконечную толпу, распростершуюся во все стороны площади: по улицам, улочкам, переулкам.
Наконец люди стали двигаться к станции и расходиться, но они шагали столь невыразимо медленно, что я понял: сегодня я уже не успею ни на какой концерт. Оставалось лишь одно: прямо сейчас, голодным и уставшим, устремиться прямиком в Консерваторию и ждать в фойе окончания концерта. За эту мысль, как за последнюю лазейку, я уцепился и старался не выдавать своей нервозности; невыносимой казалась одна догадка Вали и последующие за ней насмешки.