Музыка войны

– Мы все равно ни изменить ничего не можем, и ни на что-то повлиять! – Он сказал то, что говорил уже много раз жене. – Хоть не надо будет учить мову.
На кухне зашипело растительное масло, Вера Александровна, не успев вернуться с площади, уже вовсю хлопотала на кухне. Карина почувствовала, как от майской духоты и нестерпимого запаха жареного у нее закружилась голова. Кудрявые березы волновались под окнами, то радостно, то тревожно перешептываясь, будто в предвкушении чего-то важного, судьбоносного, словно им одним было ведомо что-то, что пока еще не знал никто. «Пересмешницы!» – Мелькнула странная мысль в уме Карины, словно оскорбляя природу, она могла оскорбить тех, кому на самом деле желала высказать все в лицо.
Грудь ее теснили неясные предчувствия, доводившие женщину порой до исступления, бессилия, безволия, безразличия; они были столь несогласны с солнечными теплыми днями, с благоуханием цветущей сирени, акации, яблонь – словом, всего того, что жило, светилось, радовалось и не ведало мрака. И этот разлад между ее собственными и – она знала – мыслями Парфена еще более пугал ее, словно они застряли в съемке какой-то бескрайней картины, полной обмана, ужаса, и боли, и много большего, и много худшего. А люди вокруг… люди помешались, оттого-то и стали преступно беспечны, счастливы, легковерны.
Наконец она сказала:
– Может быть, в этом вся беда, что мы не знаем своего же языка, своей культуры…
– Деревенского говора и деревенской культуры позапрошлого века. – Поправил ее Парфен. – Мы здесь – на своей земле.
– Может и так! Но что с того? Когда б это нам помогло? Глава ДНР обратился к России с просьбой принять Донбасс под свое крыло, а в ответ – тишина… Еще пару недель назад мы не сомневались, что повторим судьбу Крыма, потому, даже если не были рады, были хотя бы покойны. А теперь, что же, мы никому не нужны? Неужели… мы в самом деле никому не нужны? Даже референдум просили перенести, пошли на попятную… Вот только дончане на попятную пойти не могут, гордость не позволит… идут военные действия, совершаются обстрелы. А если начнется настоящая война, настоящая бойня? Если мы все умрем под бомбами? А тебя вообще заберут на фронт?
Парфен улыбнулся, так легко и беспечно, что Карина невольно почувствовала, как свинцовая тяжесть, сдавившая сердце, начала отступать. Неужто она напрасно себя накручивала?
– Я тебе говорю: не будет этого!
– Ты в этом так уверен?
– Конечно! Слушай, скоро Димон приедет.
– Димон? К нам в гости?
– Да, с женой и дочерями.
– Так вот почему Вера Александровна на кухне хлопочет! Пойду помогу ей.
В это мгновение раздался вскрик ребенка, а затем еще и еще.
– Митя просыпается. – Сказал Парфен. – Значит, и Миру разбудит.
Карина нехотя встала с кресла: она надеялась, что муж вызовется сам идти к детям, но тот молчал.
– А что за Димон? Друг?
– Нет, двоюродный брат. Ты помнишь его, это Димка Шишкин.
– А…
Череда воспоминаний легкокрылой стаей промчалась в памяти Карины, оглушив на время другие мысли.
– Тот самый, что должен был приехать на нашу свадьбу из Германии, но немцы его арестовали безо всяких причин и продержали неделю в тюрьме, и он тогда так и не приехал к нам?
– Да, он самый. Вы ведь до сих пор не знакомы. Он гоняет подержанные машины на продажу сюда, в Белоруссию и в Россию. Предприимчивый парень. Послушаем, что он скажет про все это. Мнение умного человека узнаем.
Карина хотела еще добавить: тот самый, что был однофамильцем ее Митрофана, мужчины, в которого она когда-то была влюблена до одурения, до помешательства, из-за которого однажды чуть было не повесилась. И зачем только она взбороздила в душе эти неприятные воспоминания, уже не столь болезненные, едкие, ядовитые, как прежде, но все же… Карина ушла в комнату, где взяла на руки сына, имя которому придумала сразу, еще до его рождения, и стала целовать его нежно-нежно, а затем так же трепетно поцеловала пробудившуюся и капризную после дневного сна Миру.
Неужели в жизни было что-то еще, кроме душного дня, кроме жара, идущего с кухни, кроме нудного мужа, все выходные готового только смотреть юмористические ролики и не способного хоть как-то разнообразить их с детьми досуг, кроме детской ласки, смеха, крика, приходящего столь быстро на смену хорошему настроению? Неужели Карина когда-нибудь уцепится за что-то стойкое и чистое, что вытянет ее из болота беспрестанного самоедства, в котором она увязала все глубже и глубже с каждым днем? Был ли путь, был ли выход из этого всего? И даже ожидание гостей не могло развеселить ее, хотя отчасти.
  
Наконец, блуждая в самых темных закоулках собственных мыслей, Карина дошла до такого состояния, собственноручно довела себя до того, что если бы Парфен вспомнил про нее и начал что-то говорить ей или о чем-то просить ее, то она бы вспылила и разругалась с ним не на шутку. Его счастье, что он молчал! Счастье свекров, что и они не проронили ни слова.
Из этого невыносимого состояния раздражения и воспаления Карину вывел отрывистый звонок в дверь. Хоть что-то новое в их безрадостной жизни! Карина вышла из спальни, оставив Митю играть с кубиками и пирамидкой, и в гостиной вырвала телефон из рук Миры, за чем последовал плач девочки. Парфен хотел было упрекнуть жену, но злой вид ее ставшего почти некрасивым лица остановил его.
Однако все то, что казалось глубоко проникнувшим в Карину, пропитавшим ее чувства и мысли ядовитой несмываемой злостью, мгновенно развеялось, словно яростный порыв ветра смел все надуманное в ней подчистую… лишь только дверь в квартиру Лопатиных отворилась.
На пороге стояла семья из четырех человек, и первым предстал мужчина, чуть выше среднего роста, с коротко стриженной бородкой и едва заметными признаками начинающейся лысины. Этот курносый человек был так похож на Парфена, а меж тем был другим, совсем другим. Было в выражении лица его что-то, что сразу приковывало взгляд, какая-то непостижимая дикая огненная сила, что влекла за собой. Глядя на него, хотелось отбросить все сомнения и доводы и только делать то, что он велел, поступать так, как говорил он. Будучи рядом с ним, не хотелось, чтоб он покидал тебя, а на расстоянии с ним одна мысль о возможной встрече с ним согревала. Обаятельный вожак, он был всем родным и всем мил, и всем внушал необыкновенное спокойствие, лишь только оказывался поблизости. Любой вопрос, если только можно было, откладывали до его появления, потому что он всегда знал ответ и всегда мог разрешить любую трудность. И даже если он заблуждался, все верили, что и заблуждение его было правильным, и по-другому поступить было никак нельзя, и уж если он сделал выбор, то именно так и нужно было для всех, и никто бы лучше все равно не сделал.
Это был Дмитрий Шишкин, в прошлом для всех в своем дворе – Митяй, или, как некогда называла его Карина, Митрофан. Тот самый, что однажды чуть не свел ее с ума. Но что, что он делал на пороге их дома, да в такой час? И почему за ним стояла эта чужая блеклая женщина с не менее блеклым подростком и крохотной девочкой возраста Миры? Кто были эти люди? Неужели ее Митяй оказался тем самым двоюродным братом Парфена?
Карине показалось на мгновение, что она обожжет его своим густым, пристальным, испепеляющим взглядом, но гость, хоть и, возможно, узнал ее, хоть и, вероятно, понял все то невыразимое, что она хотела выразить своим многословным молчанием, опустил глаза и переключил все внимание на брата и подоспевших Лопатиных. Его жена, ничего подозревая, радостно улыбнулась Карине, отчего лицо ее, бледное, почти синее, разошлось сухими морщинами и стало еще более отталкивающим. «Как он мог жениться, еще и на такой мерзкой женщине?» – Подумала Карина, глядя на Настю, простую, закрытую, стеснительную. Вся она казалась сжатым клубком из нервов.
Однако и эта глупая беспочвенная ревность, и неприятие Насти – все было мелочью в сравнении с тем огромным и животрепещущим вопросом, что встал теперь перед Кариной. Узнал ли он ее? Казалось, что не узнал. Но почему, почему? Что в ней изменилось настолько, что делало Карину неузнаваемой? Она постарела? Черты лица стали суше? Или это полнота, ведь прибавила же она в весе после вторых родов? А Парфен еще уверял ее, что от этого она стала только краше! Но ведь и действительно, круглые щеки ее так и пылали здоровьем, женственностью, мягкостью, красотой… а уж фигура… А все-таки она была не той, какой он любил ее прежде, быть может, в этом крылась отвратительная разгадка.