Пути сообщения
Данил умылся в туалете, полил холодной водой на шею – башка гудела.
Из головы не выходил вчерашний допрос и то, как 13148 на него посмотрела – со смесью надежды и презрения. Жаль, что он ничего не сумел сделать.
Он дотащился до их общего с Лексом кабинета, хотел поискать ответы на свои вопросы, но понял, что каждый запрос будет четко связан с его аккаунтом, и ему ничего не удастся скрыть. Тут он вспомнил, что 13148 назвала их несвободными. Разве свободный человек не может свободно искать ответы на свои вопросы? Данил удивился, что никогда не задумывался об этом. Просто раньше ему это было не нужно. А если бы он спросил, как помочь осужденной? По какой статье судят того или иного человека? Что такое медицинский эксперимент? Как снять хеликс?
Все это в сувернете не спросишь. Иначе будешь следующим.
Тут в кабинет ввалился Лекс, бодрый и свежий, в руках два стаканчика кофе.
– О! Че так рано? – спросил Лекс и протянул Данилу кофе.
– Да так. – Данил двумя глотками выпил кофе и решил быстро сменить тему, чтобы не подвергаться допросу: Лекс в них мастер, он уже понял. – Прикинь, заснул прямо тут. И, кстати, неплохо выспался. Но у меня тренировка сейчас. Так что я пошел.
– Без формы?
– В машине забыл!
Ишь, наблюдательный.
Лекс отдал честь: «Удачной тренировки, кэп!»
Данил выскользнул за дверь.
Лобовое стекло
Данил в детстве любил крутануть глобус и, зажмурившись, ткнуть пальцем в случайную точку, а потом, проложив маршрут в картах, играть у подоконника в дальнобоя, который едет из точки Дом в точку Случайную. Все началось с того, что он нашел во дворе руль – в помойном баке, когда выносил по приказу матери мусор. Это был огромный руль, весь в проплешинах и заплатках, а посередке лошадка. Данил долго считал, что это «Феррари», пока дед не сообщил ему, отсмеявшись, что это КамАЗ. Так или иначе, грузовыми перевозками уже давно занимались роботы-погрузчики и роботы-крупногабаритчики, и даже непонятно, откуда на помойке взялся руль.
Данил заклеил прорехи, прилепил скотчем руль к палке, по старым картинкам восстановил приборную панель из картона, даже повесил вымпелы и гирлянды на окно; получалось так, будто окно – это лобовое стекло. Он изучал мир по этим маршрутам, по крайней мере, до тех пор, пока Анаис не вывезла его по-настоящему за пределы страны. С момента Изоляции мало кто мог куда-либо выезжать, на то она и Изоляция, и не то чтобы они были закрыты от мира – это мир закрылся от них.
Родители объясняли Данилу, что это хорошо: никакая зараза не проникнет сквозь наброшенный стеклянный купол, но Данил, повидавший мир чуть больше остальных, быстро понял, что хорошо – это когда нет никаких заслонов.
Потом он вырос и постепенно стал частью системы, частью зла, присел у самого основания купола, стал человеком, который не просто накидывал мешок на головы внутри купола, но и выключал кислород – как это вышло? Чем он занимался все это время? Была ли это работа, карьерный рост, выбор – и его ли это выбор? Или чего он хотел? Он хотел стать лыжником, он занимался спортом, хотел побеждать. Данил это отчетливо помнит. Помнит тот первый раз, когда получил медаль. Счастье – это сжимать холодную желтую медаль, которая сверкает на солнце. Счастье – это бежать на двух дощечках, прицепленных к ногам. Счастье – это горы из снега, наметенный из пушки склон, ветер в лицо – у него на лыжах получалось все: ходить, прыгать, лететь. Он знает еще много определений счастья. Какого черта?
Мать не хотела, чтобы он был спортсменом, это понятно. Ей нужны были его молитвы, его праведность, его служение каким-то идеалам. Он служил только своим желаниям: хочу быть лыжником, ма.
Отец в принципе к спорту ок: а че? Главное, чтоб не пидором. Но в нашей стране и нет пидоров, так он говорил. Пидоров истребили сразу после Изоляции, они все, видать, прошли через лавочку Данила. И вышли с другой стороны отработанным материалом. Или не вышли вовсе. Но у отца, в общем, другая была претензия: а че по деньгам? С тех пор как международные соревнования закончились в связи с Изоляцией, бабла в спорте не стало, а оборудование стоило все так же дорого. Лыжи-хуижи. Палки-хуялки. Отец так и говорил. Говорил: лучше бы ты взялся за ум, если есть там у тебя за что браться.
А Георгий Иванович? Георгий Иванович что? Он же сам его за руку отвел к Анаис. Путался он с ней, что ли? И Данил тогда клюнул, а сейчас думает: зачем? Надо было настоять, удержаться. Стоит его спросить теперь, как ему быть – как быть Данилу, который понял, что свернул не туда? А была ли вообще другая дорога? А? Кто ответит?
Он мчался как на пожар. И про тренировку даже почти не соврал – бежал к тренеру. Он помнил, что многим обязан именно Георгию Ивановичу, что тот его многому научил, если не всему, а Данил так спасибо и не сказал, теперь, стало быть, самое время. Да и не знал он больше никого, с кем поговорить о том, что происходит. Не с матерью же?
Привет, ма. Ты всю жизнь молилась, чтобы твой сын вырос верующим во всех святых режима гражданином. А я вот, кажется, понял, что говно это все. Что будет после этого? Сдаст – не пожалеет.
А еще вспомнил сейчас, что мать в детстве запрещала с тренером общаться, говорила: он против режима. Данил даже сразу не понял: против режима труда и отдыха? Против власти, идиот, сказал отец. А потом заставил помолиться. «Господь наставит тебя на путь истинный, дебила, чтобы ты не сбился с пути». Но Данил все равно общался и в секцию ходил. И на путь – не истинный, но хоть какой-то, если уж на то пошло, его наставил Георгий Иванович, а не Господь – тут без вариантов.
Он давно Георгия Ивановича не видел, но знал, что жив – ему исправно носили квитки согласия с результатами верхних выборов и приходили проверять прошивку хеликса, так что, скорее всего, он просто мало выходил из дома. Данил привычно взлетел на третий этаж соседнего подъезда, перепрыгивая, как в детстве, через две ступеньки, и начал с усилием жать на дверной звонок.
После некоторого шуршания дверь открылась. За ней показался аккуратный старик в спортивном костюме, гладко выбритый и с прямой спиной, и удивленно посмотрел на Данила.
– Чему обязан? – спросил он.
– Вы… Вы помните меня? – запыхавшись, спросил Данил. – Я Данил. Сверху. Ваш сосед. И ваш ученик. Лыжная секция. С две тысячи тридцатого по две тысячи тридцать четвертый.
– А-а, да-да, что-то припоминаю. Сын Матильды… как бишь ее…
– Александровны.
– Точно, да. Ты извини, память уже ни к черту.
– Ничего. Я и не надеялся, что вы вспомните.
– Да я тебя помню, отчего же. Давно тебя не видел, Данил. Что новенького?
– Честно сказать, я хотел бы с вами поговорить.
– Да?
– Не здесь.
– Вот как.
– Если вы понимаете, – и Данил выразительно очертил глазами круг.
Тренер смотрел на него, как на ребенка.
– Хочешь прогуляться? – догадался он.
– Хочу, – закивал Данил. – Очень хочу.
– Погоди, только пальто надену.
Георгий Иванович скрылся за дверью, а потом появился в пальто, старомодном и заношенном, но очень чистом. Данил даже удивился, как его удалось сохранить. У него самого вещи не держались совсем: он их пачкал и рвал, а потом просто покупал новые. А этот предмет одежды – он может поклясться – он помнил еще со школы.
– Красивое пальто, – задумчиво сказал он.
– Наташа покупала, – сказал Георгий Иванович. – Ну, пойдем. И все же – здравствуй.
И Георгий Иванович протянул Данилу руку – сильную и сухую, как у деда.
Дед тоже был «против». Данилу запретили с ним общаться, когда он перешел в седьмой класс. А потом деда посадили. Данилу сказали, что за дело, но он не мог поверить. У деда ведь не было никаких таких дел – он учил Данила ловить рыбу, водить машину, стрелять из ружья, а еще однажды сказал ему: «Будет время, когда тебе покажется, что от тебя ничего не зависит. Вот тогда ты и должен действовать». Данил сразу не понял, что это значит, а мать сказала: выкинь из головы. Но чаще всего именно то, что нужно выкинуть, застревает надолго. Как стыд или как вина.