Пути сообщения

– Жаль будить, – объяснила она. – Позже разденем и переложим.
– Давай чаю попьем? – предложила Нина, поежившись. – Что-то я проголодалась за Дедом Морозом бегать.
Ганя рассмеялась, впервые за все время с момента ареста Андрея, и у Нины потеплело в груди – защемило от нежности.
– Иди сюда, – неожиданно для себя сказала Нина, подвинувшись на кровати, и Ганя, забравшись с ногами, прижалась к ней, как в детстве к матери – щекой на плечо.
– Спасибо, что возишься со мной, – сказала Ганя. – По крайней мере, я не один на один с этим.
– Конечно, – ответила Нина сбивчивым шепотом. – Конечно, ты не одна. Я бы никогда не оставила тебя одну.
За окном резкий ветер подхватывал и кружил мелкие снежинки. Ганя положила голову Нине на колени, а та, замерев, перебирала ее волосы – шелковое полотно.
– Хорошо, что я тебя встретила, – проговорила Ганя, и Нина тоже подумала: «Хорошо, что я тебя встретила». Даже страшно стало за прошлое: могла ведь и мимо пройти.
За окном захрустел свежевыпавший снег, и фары осветили оголенные провода кустов; Ганя вздрогнула, как всякий раз теперь, когда во двор заезжала машина. Но Нина положила руку ей на спину: успокойся. Ладонь показалась горячей.
Когда в коридоре раздались быстрые тяжелые шаги, Нина подошла к двери – не то чтобы держать ее, не то чтобы встретить незваных гостей. И в дверь постучали.
В комнату зашли двое. Дежавю. Другие – те же.
– Вы кто? – кинулась на них Нина, прежде чем они успели что-то сказать, как будто и вправду не знала.
– А вы? – спросил один, но она не ответила.
Первый – рослый, с правильным, каким-то даже издевательски красивым лицом – спросил:
– Кто из вас Ханна Ильинична?
И Ганя из-за Нининой спины ответила тихо:
– Я.
– Вечер добрый, Ханна Ильинична, – сказал красивый. – Разговор у нас к вам.
– А почему вы повесткой не вызвали, раз поговорить хотели? – поинтересовалась Нина, все еще стоя столбом между Ганей и незваными гостями.
– А вы кто будете? – спросил с нескрываемым раздражением второй, толстый и неопрятный. Видно было, что она мешает «разговору».
– Я – Нина Ивановна Беккер, – ответила Нина с вызовом. – Жена Генриха Карловича Беккера.
– А я вас не спрашивал, чья вы жена, – с отвращением сказал толстяк. – Но я полагаю, вы не здесь живете?
– Здесь, – с тем же вызовом ответила Нина, и враньем это было назвать невозможно, ведь она жила через подъезд – и к черту подробности.
– Ладно. – Красавчик сплюнул на пол, и Ганя в оцепенении смотрела на этот плевок, как на гвоздь, которым ее заколотят в ящик. – Собирайтесь, Ханна Ильинична. У нас времени мало, скоро ночь, зачем тянуть.
– А можно не ехать? – по-детски спросила она, как в тот раз, когда пришли за Андрюшей: «А что вы ищете?»
– Нельзя, – серьезно сказал красавчик, даже не рассмеялся.
– Вы можете выйти? – спросила Нина. – Женщине нужно переодеться. Не в вечернем же платье ехать к вам.
Красавчик кивнул толстяку на дверь.
– У вас пять минут. Советую взять с собой теплые вещи.
Когда они вышли, Ганя опустилась на пол и, яростно оттирая плевок подолом платья, беззвучно плакала.
– Вставай, – попросила Нина. – Не надо. Послушай меня!
Она упала рядом с Ганей на колени и взяла в ладони ее лицо. Горячие ладони обожгло холодное мокрое море.
– Смотри на меня, – сказала Нина твердо. – Смотри на меня. И слушай внимательно. Все будет хорошо. Ты вернешься. Новый год встретим вместе здесь, как ты и хотела. Ты же знаешь сама, в праздник не забирают, поговорят и завтра отпустят.
Ганя смотрела на нее и хотела верить, но из глаз предательски лились слезы.
Нина продолжала:
– Сейчас я соберу тебе чемодан, просто на всякий случай. Я уверена, что он не пригодится, но пусть будет с тобой. За Владика не волнуйся: ты знаешь, я люблю его, как сына. Ты поняла?
– Поняла, – прошептала Ганя и снова осела на пол горой тряпья, когда Нина отпустила ее и пошла складывать вещи. – Я не вернусь, – повторяла она как молитву, качаясь из стороны в сторону. – Я не вернусь, не вернусь. Надо было слушать Генриха, надо было уехать.
 
– Встань, – приказала Нина, как врач приемного покоя. – Подними руки.
Нина, привстав на цыпочки, стянула с Гани платье и заставила надеть рейтузы и свитер – та безучастно подчинилась.
Свое новое подаренное Генрихом пальто с воротником Нина сняла с вешалки и подала Гане:
– Надень.
– Что ты… – прошептала Ганя. – Это же подарок.
– Мой подарок тебе. Накануне Нового года. Надевай, надевай. У меня еще одно есть.
И Нина улыбнулась самой ошеломляющей из своих улыбок.
Она помогла Гане облачиться в пальто и ботинки, сжала ее холодную руку.
– Ты запомнила, что я тебе сказала?
– Да.
– Все слова до единого?
– Да.
– Хорошо.
И они обнялись – порывисто и отчаянно, убеждая друг друга, что это не прощание.
Красавчик заглянул в дверь:
– Готова, Ханна Ильинична?
Ганя вдруг вцепилась в Нину и начала кричать:
– Помоги, Ниночка, помоги! Я не хочу уходить!
Толстяк потянул ее за плечо:
– Ну будет уже, всех соседей распугаешь, нехорошо.
– Нехорошо вламываться посреди ночи, – сказала Нина из-за Ганиного плеча, и лицо ее исказила гримаса отвращения и злости.
– Хотите присоединиться, может быть, к гражданке Визель? – спросил толстый, оскалив черные от табака зубы.
– Закройте дверь с той стороны, – решил за нее красавчик, прежде чем она успела что-нибудь ответить: наверное, с Генрихом связываться им все-таки не хотелось.
– Выходите, – теперь Гане. – Давайте мне ваш чемодан.
И Ганя, мгновенно успокоившись, подняв лицо, по которому словно прошла короткая судорога, сделала шаг за порог.
Нина постояла секунду перед захлопнутой дверью, потом толкнула ее, будто опомнясь, нагнала их уже на лестничной клетке и обхватила Ганю сзади за плечи.
– Девочка моя, – шептала она Гане в ухо. – Я не могу и не стану с тобой прощаться. Мы еще встретимся. Верь мне.
– Я верю, – ответила Ганя, откинув голову, затылком ко лбу Нины. – Я никому так не верила.
– Кстати, – крикнул снизу толстый. – А сын ее где?
– У бабки, – бросила Нина уже через плечо и захлопнула входную дверь.
Вернувшись в комнату, она первым делом проверила Владика и, убедившись, что тот крепко спит, прижимая к себе сундучок – даже возня в дверях его не разбудила, так он устал после праздника, – бросилась к окну проводить Ганечку. Увидела, как ее сажают в черный воронок – сердце сжалось в огромный ком – и машина, полоснув желтым сугробы, отъезжает от дома. Закружилась голова, к горлу подошла тошнота, и Нину вырвало – она едва успела добежать через коридор к уборной.
Умывшись холодной водой и изобразив приличное выражение лица, какое только смогла в себе обнаружить, она вернулась в Ганину комнату, и, наскоро побросав в наволочку какие-то Владиковы вещички, взвалила на себя и ее, и Владика. Тот продолжал спать, сладко уронив щеку Нине на плечо. Перед уходом она осмотрелась: после обысков во время ареста Андрея и переезда на дачу в этой комнате брать было нечего. Взяла только Ганин шарфик: он пах вереском. Захлопнув дверь, навьюченная Нина вышла из коридорной части, спустилась вниз и, не чувствуя мороза, на цыпочках, как будто боясь кого-нибудь разбудить, прошла к своему подъезду.
Дома она уложила Владика в постель и распахнула окно, чтобы он не взопрел. Оставаться было нельзя: они знают, как ее зовут, и еще придут – не сегодня, так завтра. Генриха дома не было: праздновал с руководством, и это к лучшему. Нина вытащила чемодан и быстро начала собираться. «Передам сообщение через Евгешу», – думала она, сваливая в чемодан что попало: кофты, брюки, юбки и зачем-то кимоно. Никакой системы в этом не было – хаос рос внутри Нины, как река, вышедшая из берегов. Она выскочила, оставив окно открытым.
В опустевшей комнате стало тихо, с шорохом падал и таял снег. Выбравшись из теплого чулана, Натка прыгнула на подоконник и долго водила носом, вдыхая морозный звенящий воздух. Потом прицелилась – и растворилась в ночи, полоснув по воздуху рыжим хвостом.