Пути сообщения

Ганя отшатнулась от окошка, но дальше идти не могла.
Под руку к метро ее отвела женщина из очереди, та самая, в шапке.
– Будем как-то жить, – сказала она Гане у входа в метро, как будто себя уговаривала. – Будем как-то жить, а что остается?
Домой Ганя пришла не собой, а прозрачной тенью – легла на кровать и сутки не вставала. Нина привела и увела Владика, принесла ей воды, но Ганя даже не пошевелилась.
На вторые сутки вышла на общую кухню попить воды – соседи разбежались по комнатам, как тараканы от внезапно зажженного света. Из каждой двери, она знала, на нее сейчас смотрели или прижимались ухом к стакану, стакан – к двери, за каждой дверью шептали: вот она, вот она, ишь какая. Бросилась к соседке Анне Сергеевне, доброй женщине – она так плясала на их с Андрюшей свадьбе, так радовалась – они вместе переехали в эту квартиру из барака, Ганя ей помогала всегда: ходила в магазин, приносила «сердечное», иногда просила посидеть с Владиком, тот ее даже бабулей звал. Неужели и она? Ганя стучалась в дверь, билась, как ночная бабочка в зажженную лампу, но Анна Сергеевна сидела тихо, будто вымерла, и, когда Ганя ее в коридоре подкараулила, отшатнулась со словами:
– Ты не подходи ко мне лучше, а не то я на тебя донесу, что ты жизни простым людям не даешь в собственном доме.
– Да что вы, Анна Сергеевна, – заплакала Ганя. – Это же я, Ханна!
На плач выскочил из комнаты Владик, увидел, что мама плачет, не понял и тоже кинулся в юбки:
– Бабаня, бабаня, что мама плачет?
– А мамка твоя плачет, потому что папка твой – вор. Вор и преступник.
– Зачем вы так! Зачем! – закричала Ганя. – Вы же знаете, что он бы не взял!
– Здесь, может, и не брал, а там взял, им виднее, – и Анна Сергеевна хлопнула дверью в свою комнату, не давая Гане возможности ни защитить, ни оправдаться.
Больше Ганя в квартире ни с кем не здоровалась. Ходила, опустив голову, изредка на кухню и в уборную, понимая, что жизни ей тут не дадут. В этом доме, который она так любила, который ждала – они с Андрюшей так хотели жить именно здесь, вступили в кооператив и верили, что новая жизнь будет счастливой.
Все теперь было ей чуждо и тошно: и потолки, и стены, и окна, за которыми просыпается солнце, и вид на широко раскинувшуюся во все стороны Москву, и перестук колес товарных вагонов, и садом разросшиеся комнатные цветы, и большое зеркало, наполнявшее комнату воздухом и светом.
В один из дней она вышла на кухню, и дорогу ей перегородила соседка Лида, молодая и дерзкая девица – вот уж от кого Ганя поддержки не ждала. Сказала шепотом: «Я в эти слухи не верю, знайте. Если хотите поговорить – заходите. Но эти вам жизни не дадут». Ганя кивнула и разрыдалась, Лида отвела ее в комнату. А потом – по просьбе Гани – в квартиру к Нине.
Генрих выслушал Ганин сбивчивый рассказ о соседях и покачал головой:
– Уехать вам, Ханна, нужно.
– Но как я могу уехать? – плакала Ганя у Нины на плече. – Вдруг он вернется? Они же должны разобраться!
– Суд был, – хмуро сказал Генрих, подводя черту. – Уже не разобрались.
– Все равно, – уперлась Ганя. – Он вернется и будет меня искать.
– Поймите, Ханна! – закричал Генрих. – Ваш муж – враг народа. Вы – жена врага народа. Уезжайте!
– Нет, – сказала Ганя, опешив. – Какой же Андрюша враг?
– Вам придется привыкнуть к этой характеристике, – сказал Генрих.
– Гена, ты слишком жесток! – Нина выставила перед собой руку, требуя, чтобы муж замолчал.
– В общем, все, что я хочу сказать, – сказал Генрих, сбавив обороты, – что вам необходимо уехать. Я достану билеты на поезд. Уезжайте завтра.
– Нет, нет, нет, – рыдала Ганя. – Нет. Не просите. Я останусь.
– Дура! – выпалил Генрих и скрылся в кабинете.
– Гена!
Нина принесла Гане воды.
– Все будет, как ты решишь, – сказала она спокойно и четко. – Если ты считаешь, что нужно ждать, будем ждать.
Ганя кивнула.
На выходных выехали на лыжах, чтобы развеяться. Водитель за ними приехал спокойный и крепкий, Ганя всю дорогу говорила с ним о чем-то легком и бессмысленном и была очень ему благодарна за то, что он ее ни о чем не расспрашивал, только рассказывал о своем детстве, о деревне, машинах, и Ганя заслушалась: так ей не хватало этих простых, человеческих разговоров, как будто ничего не произошло и жизнь продолжается.
 
Однако жизнь продолжалась какая-то иная, совсем не та. Днем в контору к столу, за которым печатала на машинке Нина, подошел человек. Он попросил ее пройти за ним, и Нина пошла: у таких не спрашивали зачем.
Комната, куда он ее привел, оказалась узким проемом между двумя техническими помещениями, без окон, только лампа и вентиляционный люк.
Человек, который привел ее – обычный, ничем не примечательный, словно без лица, – закурил. Вдохнул и выдохнул, и без того душная комната наполнилась сизым дымом.
Он достал из кармана засаленный карандаш, пошуршал какой-то бумагой, этот характерный шелест ничего хорошего не обещал.
– Беккер Нина Григорьевна.
Голос неприятный – жесткий, шершавый, есть такое слово – наждак.
– Да.
– Где ты живешь, Нина Григорьевна?
Ее удивило – как он сразу перешел на «ты».
– Я живу в доме номер десять дробь двенадцать в Басманном тупике.
– Кто с тобой проживает?
– Генрих Беккер, мой муж.
– А остальные?
– Кто – остальные?
– Дуру не валяй мне.
Неожиданная грубость окатила ее, как ледяная вода из ушата.
– Мы занимаем эту площадь с мужем вдвоем.
– Ишь ты. Ну ладно. А что ты делала в квартире сорок три? Тебя часто там видели.
– Ходила в гости к подруге.
– К какой же такой подруге?
– Ханне Ильиничне Визель.
– И зачем?
– Ну… Я ходила в гости к подруге, потому что мы дружим.
– Не слишком удачная дружба.
– Не могу согласиться с вами.
– А мне и не нужно твое согласие. Знаешь, что мне от тебя нужно, Нина?
– Не знаю.
– Я тебе скажу: мне надо, чтобы ты была внимательной и рассказывала мне о своей подруге. И о друзьях твоей подруги.
– Извините, я вам не подхожу.
– Это почему еще?
– С подругой мы обсуждаем только рецепты и цены на продукты.
– Да что ты?
– Да.
– И как цены?
– Вы знаете, по-разному.
– Ну-ну. Но ты же можешь поспрашивать Ханну Ильиничну?
– О чем?
– Ну, о ее муже.
– Мы не настолько близки.
– Ну так сблизьтесь.
– Нет, простите, я не смогу вам помочь.
– Это мы посмотрим.
Он помолчал. Нина, хотя сама была курящей, вдруг закашлялась от дыма.
– Глупо с твоей стороны поспешно принимать такое решение, – давил безлицый.
Нина молчала.
– А как считаешь, виноват ее муж? – Он дымил ей прямо в глаза, отчего они стали слезиться.
– Это вам виднее, наверное.
– То есть виноват.
– Вы его забрали, значит, было за что.
– Молодец. Было.
Безлицый рассматривал ее лицо. Нина не без удовольствия подумала, что оно у нее хотя бы есть.
– Так мы можем рассчитывать на твою помощь?
– К сожалению, я не смогу вам помочь.
– Ты ведь можешь и пожалеть об этом.
– Я могу идти?
– Пока иди.
И Нина пошла. Вышла из дверей, прошла по коридору, спустилась по лестнице, села за свой рабочий стол и потеряла сознание.
Генрих, узнав о допросе, впал в бешенство. Забыв о собственной безопасности, он звонил по всем своим каналам и требовал «прояснить недоразумение». В конце концов ему дали понять, что его активное участие в жизни супруги нежелательно, однако заверили, что ее не тронут. Генрих знал, что эти обещания ничего не значат, что любой изменившийся ветер сдует их, как сухие осенние листья, но какое-то время выиграть удалось. Разбить дружбу Нины и Гани он не мог, но велел им переехать на дачу, хотя бы на время.
«Скройтесь с глаз, чтобы не раздражать», – сказал он Нине. Былая совместная жизнь ушла в архив: Гена занимал должность, которая требовала его постоянного присутствия и контроля, он понимал, что в любой момент может пойти тем же этапом, что и Андрей. Время было сложное, наверху готовили конституцию, Генрих знал, что и это дает небольшую отсрочку всем, кто под огнем, и надеялся успеть уговорить Ганю уехать.