Долгая дорога домой (СИ)

Неожиданно его мысли были прерваны треском выстрелов. Они звучали где-то на холме, и Эмиль встал как вкопанный. Еще выстрелы — и победный рев сотен глоток. Эмиль хотел броситься назад, но было поздно. Через несколько секунд его накрыло людской волной, несущейся вниз по улице.
Раньше Эмиль не задумывался о растущей мощи парижской Нацгвардии. После окончания осады, когда французская армия резко сократила свою численность согласно непопулярному мирному договору, парижская Нацгвардия, набирая все больше силы, сплотилась и образовала собственный Центральный комитет.
Решительно настроенная не отдавать своего оружия победоносным пруссакам, которые собирались занять город, Нацгвардия переместила две сотни пушек с городских стен на холм, в республиканскую твердыню — Монмартр. Здесь восставшие были готовы охранять их от жадных рук армии — и французской, и немецкой. Однако новое правительство, возглавляемое Адольфом Тьером, мыслило по этому поводу иначе и послало войска под командованием генерала Леконта конфисковать украденную артиллерию. Сперва все шло хорошо, и пушки вскоре оказались в руках правительственных войск, но в силу неорганизованности, преследовавшей армию в течение всей войны, оказалось, что нет лошадей для перевозки орудий.
Это дало революционерам-федератам долгожданную возможность нападения. Неопытные армейские солдаты не успели ничего понять, как оказались в окружении разгневанных нацгвардейцев и разозленного местного населения. Из молодых солдат многие отказались драться, побросали оружие, и верх взяла разъяренная толпа. Леконта стащили с коня, избили, но для утоления бешенства толпы этого было мало. Она напала еще и на ненавистного бывшего армейского генерала. Его вместе с Леконтом проволокли по улицам, затащили в какой-то сад, обоих поставили к стенке и расстреляли на месте.
Распаленная толпа снова хлынула на улицы, оглашая их криками, подстегнутая жаждой крови, которую пробудила казнь. И эта самая толпа, рванувшая вниз с холма, поглотила Эмиля и увлекла его за собой в диком потоке, из которого было не вырваться, а остановишься — затопчут. Опустить голову и не сопротивляться этой тяге было единственным способом уцелеть. Не будь толпа так возбуждена вторжением на свою территорию, свой Монмартр, не сменись революционная ярость горячкой, кто-нибудь мог бы заметить, что Эмиль — не свой, что он из ненавистной буржуазии, =— и тогда он уже никогда не увидел бы своего дома. А так — после целой вечности толчков и метаний среди людей, из которых лишь немногие несли палки или дубины, считаные единицы — винтовки, а основная масса просто махала кулаками и выкрикивала ругательства в адрес правительства и его сторонников, — Эмиль как-то сумел протолкаться к краю этого ада и нырнуть в ближайший переулок.
Не оглядываясь, он быстрым шагом пустился прочь и завернул за угол в другой переулок, потом еще в один. Эмиль понятия не имел, где находится, но, держась направления вниз, смог выбраться из лабиринта улочек и переулков, вышел к реке, к широким бульварам, которые в конце концов привели его в свой район.
Шляпу и трость он потерял в толчее, но все же, снова оказавшись в спокойном месте, привел в порядок одежду, перевел дыхание и направился домой. Да, он испугался, это надо было признать. Хотя он не был эмоциональным человеком, истерия толпы, с которой Эмиль только что столкнулся, напугала его больше, чем он мог предположить. Но он твердо знал, что никогда никому не сознается в этом страхе, кроме себя самого.
Эмиль медленно шел к авеню Сент-Анн, стараясь дышать поглубже. Когда он подходил к двери своего дома, пережитый страх уже несколько улегся, и, войдя, Эмиль выглядел так, что ничто не наводило на мысль о каких-то происшествиях. Только уже у себя в спальне он заметил, что в кармане у него нет бумажника.
Позже, вечером, когда сведения о возмущениях стали проникать в процветающие районы, Пьер рассказал ему о бесчинствах толпы. Эмиль не стал упоминать, что сам оказался в ее гуще, он просто покачал головой, будто не в силах или не желая верить.
 
— Похоже, теперь нам надо больше опасаться соотечественников, чем немцев, — заметил он. — А пруссаки будут сидеть, довольные, в своих укреплениях, и смотреть, как мы сами себя рвем на куски.
Розали снова предложила перевезти семью в относительно безопасный Сент-Этьен, но Эмиль эту вдею отверг. Если бы он признался, что был в гуще той разъяренной толпы, она бы настояла, но так как он не упоминал о событиях на Монмартре, Розали это восприняла как очередные преувеличенные слухи и промолчала.
На следующее утро Эмиль вышел в город — просто подышать воздухом, как он сказал, увидев удивленно поднятые брови Розали, — но на самом деле он хотел посмотреть, что происходит в Париже после беспорядков на Монмартре. Эмиль отправился в центр и прогулялся по левому берегу Сены. Как ни странно, воскресенье казалось обычным. Повсюду торчали бойцы Национальной гвардии, но ничего угрожающего в них не было. Парижане совершали свои обычные воскресные прогулки, греясь на теплом весеннем солнышке.
Эмиль встретил несколько знакомых и соседей, кое-кого из деловых партнеров, и никто из них нисколько не был встревожен и не удивился, увидев прогуливающегося Сен-Клера.
Известие, что после стычки на Монмартре правительство сдрейфило и уехало из Парижа в Версаль, еще не достигло их мирного района. Эмиль не ходил ни к Отель-де-Виль, городской ратуше, и не видел развевающийся над ней красный флаг. За ночь последние министры правительства, решив, что в Париже стало для них слишком жарко, тихонько покинули Отель-де-Виль через подземный ход, а здание было захвачено какой-то группой, отколовшейся от Нацгвардии, но Эмиль ничего этого не знал и вернулся домой успокоенный.
— Нет пока нужды бежать в деревню, заверил он Розали за обедом. — На самом деле, если бы ты захотела сегодня после обеда прогуляться с детьми в парке, я был бы рад составить вам компанию.
Розали, улыбнувшись, согласилась, что выйти из дому в такой погожий день было бы приятно. Прогуливаясь вдоль реки, они повстречали небольшую группу нацгвардейцев. При виде них Элен тут же вспомнила разъяренную физиономию гвардейца, что пытался ее поймать на прусском параде. Девочка съежилась и прижалась к матери.
Заметив такую реакцию дочери, Эмиль сделал ей замечание:
— Элен, выше голову! Этих господ бояться не следует, они не пруссаки.
— Да, папа, — согласилась она шепотом, но продолжала крепко держаться за руку матери.
При виде пошатывающихся гвардейцев Розали тоже ощутила страх, сумев, правда, скрыть его от мужа, — она слишком хорошо помнила поведение солдату городских ворот. Эта компания была с виду безобидна, но разве можно знать заранее, что взбредет им в голову? Даже сейчас Розали все еще жалела, что они уехали из Сент-Этьена. Хотя бы ей с девочками стоило остаться там, где нет ни Национальной гвардии, ни орущих толп, где пруссаки живут спокойно в своих лагерях.
Ничего не сказав мужу — нет смысла расстраивать его без крайней необходимости, — Розали начала планировать отъезд. К сожалению, придется долго и мучительно ехать поездом — до сих пор у Сен-Клеров не было ни кареты, ни лошадей. Пьер, который отправился за брошенной каретой на следующий день после прибытия на авеню Сент-Анн, увидел, что с нее снято все, что только можно. Эмиль, услышав об этом, сказал, что какое-то время карета будет не нужна, что в каретном сарае есть фаэтон, а для поездки в бюро всегда можно нанять фиакр. Но Розали из сообщений о вчерашних бунтах и грабежах сделала вывод, что в городе уже никому не гарантирована безопасность, и решила как можно скорее вывезти дочерей в провинцию, даже вопреки воле Эмиля. Не говоря уж об опасностях бурлящего беспокойством Парижа, детям полезно было бы вернуться в деревню, где можно совершенно спокойно играть на свежем воздухе. А здесь, если не считать сегодняшней внезапной прогулки, они слишком долго сидят взаперти. Элен определенно слишком бледна и иногда жалуется на головные боли, у всех троих испортился характер, и они беспрестанно капризничают.