Город гибели
Дом одиноко стоял среди скал. К двери вела грязная, каменистая дорожка. Морские ветры, достигая берега у мыса Стоункатер, яростно выли среди неподвижных нагромождений черных валунов, упорно державших короткорукие высокие кресты наперекор страшному невидимому напору. Укрытое от ветра жилище стояло в звучной и тревожной тишине: все напоминало затишье в центре урагана.
В штормовые ночи во время отлива бухта Фежер, находившаяся в пятидесяти футах ниже дома, казалась огромной черной ямой, из которой слышались бормотание и вздохи, как будто пески там, внизу, были живыми и жаловались. Во время прилива вода налетала на края скалы короткими бросками, которые завершались вспышками мертвенно-бледного света и столбами брызг, ниспадавших на берег и жаливших насмерть траву на пастбищах.
С холмов спустилась темнота, проплыла над побережьем, потушила красные огни заката и направилась в сторону моря, преследуя убегающий отлив. Ветер прекратился с заходом солнца, оставив за собой обезумевшее море и опустошенное небо. Небеса над домом казались одетыми в черные лохмотья, прихваченные тут и там огненными булавками.
В этот вечер мадам Левай стала прислугой для своих собственных рабочих и постаралась побыстрее их спровадить.
— Такая старая женщина, как я, в этот поздний час должна быть в постели, — повторяла она добродушно.
Но рабочие из карьера пили и заказывали еще. Они перекрикивались за столом, как будто разговаривали через поле. За одним концом стола четверо играли в карты, стуча по дереву твердыми костяшками пальцев и ругаясь при каждом ходе. Один сидел с потерянным взглядом, без конца напевая куплет одной и той же песни. Два других, в углу, таясь от окружающих, яростно ссорились из-за какой-то женщины, пристально глядя друг другу в глаза, как будто стараясь выжечь их, но разговаривали шепотом, сдержанным ядовитым шипением приглушенных слов, обещавшим насилие и убийство.
Воздух внутри был таким густым, что его можно было резать ножом. Три свечи, освещавшие длинную комнату, горели тусклым красным светом, словно угасающие в пепле искры.
В этот поздний час легкий щелчок железной щеколды так же неожидан и пугает, как удар грома. Мадам Левай поставила бутылку, которую она занесла над рюмкой для ликера; картежники повернули голову; шепот ссорившихся прервался; только певец, бросив взгляд на дверь, продолжал мурлыкать с невозмутимым лицом.
В дверном проеме появилась испуганная Сюзанна. Она ступила внутрь, захлопнула дверь и, прислонившись к ней спиной, произнесла почти неслышно:
— Мама!
Мадам Левай вновь взялась за бутылку и сказала спокойным голосом:
— Это ты, моя девочка. В каком ты виде!
Горлышко бутылки звякнуло по ободку рюмки, поскольку старая женщина вдруг испугалась: ей пришла в голову мысль, что сгорела ферма. Она не могла представить себе иной причины для появления дочери.
Сюзанна, вымокшая и грязная, уставилась через всю комнату на мужчин в дальнем углу. Мать настойчиво спросила:
— Что случилось? Упаси нас, Боже, от несчастий!
Сюзанна пошевелила губами, но не произнесла ни звука. Мадам Левай подошла к дочери, взяла ее за руку, заглянула в лицо.
— Ради Бога, — сказала она со страхом, — в чем дело? Ты вся в грязи… Почему ты пришла… Где Жан?
Все встали и медленно приблизились. Мадам Левай оторвала дочь от двери, развернула ее и посадила на стул у стены. Затем, рассвирепев, повернулась к мужчинам:
— Хватит! Пошли отсюда, вам говорят! Я закрываю.
Один из клиентов взглянул на сидевшую в изнеможении на стуле Сюзанну и сказал:
— Она, можно сказать, еле жива.
Мадам Левай распахнула дверь.
— Выходите! Марш!
Глупо улыбаясь, мужчины вышли один за другим в темноту. Оказавшись на дорожке, оба ухажера разразились громкими криками, остальные пытались успокоить их, перекрикивая друг друга. Шум удалялся вместе со спорщиками, которые, шатаясь, шли тесной толпой, глупо убеждая в чем-то друг друга.
— Говори, Сюзанна. Что произошло? Говори! — взмолилась мадам Левай, как только закрылась дверь.
Сюзанна произнесла несколько непонятных слов. Старуха хлопнула руками над головой, уронила их и замерла, глядя на дочь безутешными глазами. Муж мадам Левай за несколько лет до смерти «тронулся разумом», и теперь она начала подозревать, что дочь сходит с ума.
— Жан знает, где ты? Где Жан?
Сюзанна с трудом ответила:
— Знаешь… он мертв.
— Что?! — вскрикнула старуха. Она подошла ближе и, вглядываясь в дочь, повторила три раза: — Что ты говоришь? Что ты говоришь? Что ты говоришь?
Сюзанна сидела с сухими глазами, она словно окаменела. Мадам Левай смотрела на нее, чувствуя, как странный необъяснимый ужас вползает в тишину дома. Она вряд ли полностью поняла слова дочери, скорее, в одно короткое мгновение она была поставлена лицом к лицу с чем-то неожиданным и окончательным.
Мадам Левай даже не пришло в голову попросить объяснений. Она подумала: «Несчастный случай, ужасная случайность — кровь в голову, падение из люка чердака…» И все стояла, расстроенная и безмолвная, мигая своими старыми глазами.
Вдруг Сюзанна сказала:
— Я убила его.
Мгновение мать стояла неподвижно, почти не дыша, но со спокойным лицом. В следующий миг она взорвалась криком:
— Ты, несчастная сумасшедшая… тебе отрубят голову…
Мадам Левай представила, как жандармы входят в дом и говорят ей: «Мы за твоей дочерью, давай ее сюда», — жандармы со строгими, суровыми лицами людей при исполнении. Она хорошо знала командира бригады — старого друга, близкого и почтительного, сердечно говорящего: «За ваше здоровье, мадам!» — прежде чем поднять к губам маленькую рюмку коньяка — из особой бутылки, хранимой ею для друзей. А теперь!..
Мадам Левай совсем потеряла голову. Она носилась туда-сюда по комнате, словно что-то срочно понадобившееся искала, затем остановилась, застыла посреди комнаты и пронзительно крикнула дочери:
— Почему! Скажи! Скажи! Почему?
Та, кажется, преодолела свое странное безразличие.
— Ты думаешь, я каменная? — крикнула она в ответ, шагнув к матери.
— Нет! Это невозможно… — сказала мадам Левай с убежденным видом.
— Сходи, сама посмотри, — резко возразила Сюзанна, глядя на нее горящими глазами. — Нет милосердия на небесах, нет справедливости. Нет!.. Я не знала… Ты думаешь, у меня нет сердца? Думаешь, я не слышала, как люди насмехаются надо мной, жалеют меня, удивляются мне? Знаешь, как меня называют? «Мать идиотов» — вот мое прозвище! И мои дети никогда не будут знать меня, никогда не заговорят со мной. Они ничего не будут знать — ни людей, ни Бога. Разве я не молилась! Но сама Божья Матерь не услышала меня. Тоже мать!.. Кто проклят — я или убитый мною муж? А? Скажи! Я позаботилась о себе. Ты думаешь, я буду гневить Бога и заполню дом этими существами, хуже животных? Те хотя бы знают кормящую их руку. Кто богохульствовал ночью у самой двери церкви? Разве это была я? Я только плакала и молилась о прощении… И в каждое мгновение дня я чувствую, что он проклинает меня, — я вижу это вокруг себя с утра до вечера… Я должна сохранить им жизнь — заботиться о моем несчастье и стыде. А он придет… Я умоляла его и Небо о сострадании… Нет!.. Тогда посмотрим… Он пришел сегодня вечером. Я подумала про себя: «Ага! Опять!..» У меня были мои длинные ножницы. Я слышала, как он кричит… Я увидела, что он рядом… Должна же я — или нет?.. Так получи!.. И я ударила его в горло над грудной костью… Он даже не вздохнул… Я оставила его стоящим… Это было минуту назад. Как я сюда попала?
Мадам Левай поежилась. Холодная волна пробежала по ее спине, по толстым рукам под узким платьем, тихо приковала ее там, где она стояла. Дрожь пробежала по широким щекам, через тонкие губы, пронеслась среди морщин в уголках ее серьезных старых глаз. Запинаясь, она сказала:
— Ты порченая женщина — ты позоришь меня. Но такое! Ты всегда была похожа на своего отца. Как ты думаешь, что станет с тобой… на том свете? На этом… О несчастье!