Древняя Греция. От Геракла до Перикла

Полис вырастает из «мужских союзов», а женское правление выглядит в нем настолько нелепо, что служит поводом для комедийных сюжетов («Лисистрата» и «Женщины в народном собрании» Аристофана). Тем не менее, критские законы (Гортинская «конституция») предполагали, что свободная женщина могла выйти замуж за раба, спартанские девушки наравне с юношами участвовали в спортивных состязаниях. Но нигде женщина не имела гражданских прав. Это считалось настолько же невероятным, как полис рабов или власть чужестранца над греками.
Если брать пример Афин, то женщина там имела статус, аналогичный статусу раба. Просто раб выполнял часть самых тяжелых домашних работ, замещая женщину. Но при этом стоит сказать, что Афины как воплощение рафинированной идеи полиса, являются в греческом мире не правилом, а исключением. Правило в отношении женщин было не столь жестким, как у афинян. Аристотелю принадлежит смутное определение: «И женщина бывает хорошая, и даже раб, хотя, быть может, первая и хуже [мужчины], а второй и вовсе худ».
Отношение к женщинам у Гомера, да и в любом традиционном обществе, двояко. В нем присутствует некий мистический (хтонический) страх, соседствующий с подозрением женщины в причастности ко всякого рода злу. Начиная от Пандоры, опрометчиво выпустившей в мир все страдания людские, греческое предание содержит множество персонажей, на которых переносится вина за страшные последствия и подозрения в проявлении какой-то скрытой злонравной природы. Елена становится причиной Троянской войны, погубившей множество героев (хотя при этом она считается просто орудием богов), раздор в ахейском войске возникает из-за прекрасных пленниц Хрисеиды и Брисеиды, Клитемнестра убивает своего мужа – царя Агамемнона вместе с наложницей Кассандрой, которую тот привез из Трои. Даже Пенелопа – невольная виновница убийства женихов и войны на Итаке. Гекуба и Андромаха – не столько виновницы несчастий, сколько знак несчастья вообще, знак того, что любовь несет с собой несчастье. У Гомера есть только один непорочный образ – царевна Навсикая, которая не становится причиной какой-либо беды, поскольку ожидаемое сватовство Одиссея не состоялось, и герой отправляется на родную Итаку. Непорочность связана с незавершенностью наметившейся было истории.
Сирены одновременно прекрасны и ужасны. Калипсо и Кирка не так прекрасны, как Елена, зато страшны своим колдовством. Афина в хтонически громадном явлении – крайне опасна, а в антропоморфном виде одновременно приносит мудрость тем, кому покровительствует, и несчастье тому, кто действует против ее воли.
Эротизм у Гомера и архаических греков – крайне сдержанный, почти не ощущаемый. Гомер лишь упоминает, что Зевс почивает рядом со златотронной Герой, Парис – с Еленой «на кровати сверленой», Одиссей – в своих покоях с Пенелопой, а ранее – со сладострастной Калипсо в укромном уголке пещеры. Но при этом нет никакого намека на скабрезность или порнографию. И последующая традиция выставления в предметах искусства обнаженной натуры совершенно нехарактерна для микенских греков. Гомеровские «прекраснолодыжные» женщины явно носят длинные одеяния. Не говоря уже о «длинноодеждных» троянках.
При всей телесности картин гомеровского эпоса, они лишены всякой сексуальности. Брачное ложе Зевса и Геры целомудренно покрыто золотым облаком. Афродита после встречи с Архизом лишь сияет «красотой нетленной» своих ланит. При этом в отношениях мужчины и женщины у Гомера нет не только эротизма, но и никакой романтики. Это эпически-сдержанная форма, в которой любовь может быть только возвышенной. А вот последствия любви – вполне катастрофическими.
Единственный случай у Гомера, несколько продляющий отношения между мужчиной и женщиной за определенную грань – это история прелюбодеяние Ареса и Афродиты. И в этом случае попавшиеся в сети Гефеста любовники выглядят комически, и боги хохочут над ними. И снова мы не замечаем никакой непристойности. Максимум эротизма – это высказывание Гомера о теле совершающей омовение Геры – «будящее страсть». Куда свободнее Гомер в описании ее наряда: платье в узорах, золотые застежки, пояс с сотней кистей, серьги «с тутовой ягодой сходные», белое «как солнце» покрывало и «красивого вида подошвы».
 
Одеяния гомеровских женщин скорее напоминают изображения на микенских фресках, чем известные скульптурные изображения классического периода. Женщины eydzonos и callidzonos – «прекрасноподпоясанные», bathydzonos – «глубокоподпоясанные» – туго затянутые в поясе; bathycolpos – «с глубокой грудью», возможно с глубоким вырезом или высоким корсетом; tanypeplos – одетые в обтягивающие фигуру платья, а также eyplocamos, calliplocamos – «с прекрасными косами».
В «Одиссее» есть загадочное место, которое трудно интерпретировать: «И они прошли мимо потоком Океана и мимо Белой Скалы (Leukas petra) и мимо Ворот Солнца и мимо Области Снов (demos oneiron)». Пояснений на счет того, что значат все эти символы в античной литературе, практически не существует. Но для древнего грека эти символы были очевидными, не требующими пояснения. Это был путь душ убитых женихов Пенелопы в подземное царство. И каждый умерший проходил его, совершая символическое плавание по маршруту, указанному в «Одиссее». И первая примета этого пути – Белая Скала. Вполне возможно, что речь шла не об убийстве, а об изгнании. Тогда Белая скала – о. Левка, где упокоились тела Ахилла и Патрокла. При этом его локализация в Черном море ошибочна. По логике этот остров находится между Итакой и Пилосом.
«Врата Солнца» – pylai – гомеровский Пилос, Pylos. Правитель Пилоса Нестор, Nestor – «тот, что возвращает к свету жизни». Слова от корня *nes– относятся к теме восхода солнца, нового расцвета жизни, а также к «возвращению домой». Пилос – это граница, вход в Подземный мир. Или Врата Солнца, если понимать, что из этого подземного мира иным доводится возвращаться (как и из дальнего путешествия, из которого не ждут возвращения). Оттуда же встает солнце после ночного небытия.
Гермес, провожая в Аид умерших женихов, имеет статус «проводника снов» (Гимн к Гермесу). Понятно, что смерть подобна засыпанию. За Солнечными Вратами начинается Область Снов, куда улетает psukhe умирающего человека. Но откуда в этой системе символов Белая Скала? Ведь это – некий знак, предвещающий вступление за Врата Солнца. Когда смерти еще нет, но она неизбежна.
Символ Белой Скалы находится у Менандра, описавшего, как Сапфо бросается в исступлении страсти к Фаону со скалы, «что сияет издалека». Локализация скалы – Левкадийский мыс (о. Левкада), на который прямо указывается в поэме «Левкадия». Данный отрывок в своем описании острова и мыса приводит Страбон. Здесь же он описывает святилище Аполлона и древний культ – сбрасывание преступника в море с белой скалы. Странный обычай привязывать к телу казнимого крылья и даже птиц говорит о том, что возможность взлететь – одно из ожидаемых событий. И лодки, ожидавшие внизу, могли не только подобрать тело погибшего, но и помочь выжившему выбраться из воды. Ненайденный, разумеется, считался унесенным богами.
В античной лирике имеется также поэтическая строка Анакреонта: «Опять, прянув в воздух, вниз с Белой Скалы лечу я в седые волны, опьяненный страстью». В драме Еврипида «Циклоп»: «Я спятил бы, когда бы не отдал все стада Циклопов за то, чтобы выпить одну чашу (вина), а потом прыгнуть с белой скалы в соленую пучину, опьяненным, со смеженными веками. Кто не радостен, когда пьет, тот безумен».
Логично предположить, что прыжок со скалы первоначально был казнью за прелюбодеяние (или иные преступления «от любви»), и выживший считался искупившим вину. Позднее несчастная любовь (в случае Сапфо) привела к возникновению обычая: прыжка со скалы, который либо губит смельчака, либо дает ему непередаваемое ощущение полета, дополняющего восторженное и трагичное чувство, охватившее его душу. Наконец, прыжок со скалы становится уже просто дополнением к питейному ритуалу, актом радости и торжества. Вероятно, уже не столь опасным, как изначально.