Чебурашка (СИ)

Я вижу отпечаток смертельной усталости на его лице, нервные движения рук, плеч, скрытую боль и обиду. Мой мальчик… его так легко обидеть. Эту эмоцию в нем я всегда легко могу распознать по тягостному молчанию, по отсутствующему взгляду сквозь пространство, по поджатым пальцам на босых ногах, по розовым пятнам на скулах и пылающим ушам. Более того, эту эмоцию я могу распознать в нем даже не глядя, лишь на уровне инстинктов. По дыханию, по запаху, по израненной энергии, окружающей своего хозяина защитным полем в радиусе полуметра.
Мы молчим.
Гречка кипит и воняет.
Медленно потеют окна.
Надо бы открыть форточку, но я лишь смотрю, как одна за другой сползают по стеклу прозрачные капли, и сквозь влажные дорожки пугает своей чернотой холодная зимняя мгла.
— Сказала ему?
— Сказала.
Бульк. Бульк. Пшшшш…
Капли выпрыгивают из кастрюльки и шипят на электроконфорке, словно гремучие змеи.
Останутся пятна.
— Не надо было.
— Но это было бы бесчестно.
— Ничего страшного. Пережил бы.
— Это было бы бесчестно в первую очередь по отношению к тебе.
Бульк. Бульк. Пшшшш…
— Тебе просто надо было соврать. Почему ты просто не подтвердила версию, что я твой любовник или любую другую дичь из его головы?
Окна плачут. Я встаю и обнимаю сына за широкие плечи, и только после того, как он немного расслабляется, протискиваюсь к окну. Открываю форточку. Поток свежего морозного воздуха обдает лицо, отгоняя мерзкий запах нашего ужина.
Надо все-таки разориться и купить нормальную вытяжку…
Или не надо…
Ну сколько еще в этой квартире будет вонять гречкой? Пару лет? Пока сын не окончит школу и не уедет учиться?
— Степ… Ты же знаешь, я желаю тебе только счастья. Давно надо было сказать ему правду. С самого начала. Как только увидела Матвея. Я просто испугалась. Испугалась, что он заберет тебя у меня. Увезет с собой и я останусь здесь одна. На самом деле это один из самых больших страхов в моей жизни. Прости. Я лишила тебя отца.
— Мам, господи! Ну ты чего?! — ложка с грохотом вываливается из Степиных пальцев, падая на металлический корпус плиты, а сын крепко-крепко обнимает меня со спины. — Меня никто никогда и никуда не заберет! И никого ты меня не лишала! Это все чушь собачья! Ты — лучшая мать на свете!
По стеклу сползает очередная капля.
По щеке предательски катится слеза.
— Лишь отчасти, Степ… Не знаю… Сейчас я уже ни в чем не уверена. У Матвея была такая реакция… такое искреннее удивление… ошеломление. Он едва не лишился дара речи… Кажется, Соколовский действительно даже не догадывался о твоем существовании. Это так странно…
— Как удобно, однако, — фыркает Степа и разворачивает меня к себе лицом. — Вот только не надо его защищать и оправдывать, мам! Только не ты!
Не по-юношески загрубевшие от спорта пальцы осторожно стирают влажные дорожки с моих щек.
— Он не достоин ни одной твоей слезы. Ни одной твоей улыбки. Ни одного твоего слова. Пусть катится ко всем чертям! Он нам не нужен! Мы прекрасно жили без него и дальше будем жить. Я тебе уже говорил, что хочу поступать в архитектурный?
Милый мой сыночек.
Кому, как не мне, знать, что отец нужен в любом возрасте.
— Иди, переодевайся и мой руки, — командует мой генерал, — Через десять минут будем ужинать.
— Степ, мне только куриный бульон, пожалуйста. Никакой гречки. День и так был паршивым.
— Тогда сварю тебе яйцо.
Принимаю душ, переодеваюсь в домашний спортивный костюм, и через пятнадцать минут мы с сыном ужинаем, общаясь на нейтральные темы. Я делюсь новостями о бабке, Степа расправился с гречкой и хрустит огурцами. В какой-то момент слова внутри меня заканчиваются, и повисает тягостное молчание.
Сгребаю со стола посуду в раковину, в кухне свежо и больше не пахнет. Можно и форточку прикрыть.
— И что? Как долго он теперь не уедет? — спрашивает Степа, пока я справляюсь с заедающей ручкой, и в этот момент свет фар от въезжающей во двор машины освещает фигуру Матвея, стоящего ровно на том месте, где я его оставила.
В груди что-то обрывается.
 
— Я не знаю, милый, правда. Я вымою посуду, иди, ложись. Завтра в школу.
— Давай я, мне не сложно.
— Иди, милый. Домашняя работа меня успокаивает, ты же знаешь.
— Ладно. Спокойной ночи, мам.
— Спокойной ночи.
Сын целует меня в висок и снова крепко обнимает. В детстве он всегда был очень ласковым мальчиком. Он и сейчас очень ласковый мальчик…
— Люблю тебя, сынок.
— И я тебя, мам.
Мам… На самом деле он не часто называет меня мамой. Больше Зоей Павловной. Привычка со школы. Но сейчас Степа будто чувствует, насколько мне важно слышать это короткое, но такое важное слово.
Тру посуду, обжигая руки горячей водой, а мысли там. Там, на улице, где, словно часовой у кремлевской башни, стоит Матвей. Тарелка за тарелкой отправляются в сушку, вилки-ложки по местам, крошки со стола в мусорное ведро, еще теплые кастрюльки одна за другой на балкон. Оттираю пятна с плиты, подметаю пол… Кругом чистота. Лишь в моей голове никакого порядка. Да и спокойствия не прибавилось.
Смотрю в окно — стоит.
Вот что хочет этим доказать?!
Волна гнева душит, сдавливая горло. Ставшие родными злость и обида застят глаза. Стоит он, весь несчастный. Чего-то ждет. Объяснений? Может, мне еще и извиниться?
Или это из серии — назло маме отморожу уши. Мол, смотри, Зоя, как из-за тебя я подыхаю на морозе. На улице минус двадцать. Ну уж нет уж! Если хочет замерзнуть насмерть, то нечего это делать под нашими окнами!
Проходит еще полчаса, прежде чем моему терпению приходит конец.
Тоже мне, Иван III нашелся! Устроил тут Великое стояние!
Хватаю пуховик и шапку, сую ноги в ботинки и сумасшедшей фурией вылетаю за дверь.
  
Глава 30
 
Ноги стремительно отстукивают ступеньку за ступенькой. С каждым шагом решительность, злость и вообще полное ведро коктейля из всех имеющихся во мне отрицательных эмоций отключают всякий здравый смысл. Толкая тяжелую дверь подъезда, ловлю себя на мысли, что будет очень жаль, если сейчас вдруг окажется, что Матвей уже уехал.
Уехал, так и не дождавшись… чего бы он там ни ждал.
Это вполне было бы в его духе. Ждать Соколовский никогда не любил.
Но нет. Стоит.
Стоит!
Из последних сил заставляю собственное тело замедлиться. Жизнь меня многому учит, и я все еще помню, как это больно — ломать ногу. И как неудобно жить, пока она не срастется. Ломать конечности я не готова даже ради того, чтобы от души послать Матвея к такой-то бабушке.
Ботинки мои, может, и не очень-то презентабельные, но обладают чудесным и, на мой взгляд, совершенно незаменимым свойством — они не скользкие. Вообще. Даже если лед полить растительным маслом я смогу в них танцевать канкан.
Матвей меня не видит, словно вовсе не ожидает тут аудиенции. Это дает мне маленькую передышку и повод наполниться достоинством. Высокомерно задираю подбородок, выпрямляю спину, расправляю плечи. В нежно-розовом велюровом спортивном костюме с вытянутыми коленками, белорусских нано-ботинках, пуховике нараспашку и Степиной шапке с помпоном, норовящей сползти на глаза (чего только не вытащишь из тумбочки в темноте и злости) я меньше всего похожу на королеву, но это не мешает мне с презрением встретить взгляд стоящего напротив меня короля жизни.
— Пошел к черту, Соколовский! — завопила я, словно умалишенная, выпуская наружу внутренних демонов. — Нечего тут ждать! Тоже мне Хатико нашелся! Езжай домой, к маме!
Бледный и какой-то заторможенный Матвей от моих, мягко говоря, недружелюбных и весьма несдержанных воплей слегка поморщился и, кажется, наконец-то вышел из сумрака. Он сфокусировал свой взгляд, едва только я приблизилась на расстояние полутора метров. Правда, отчего-то смотрел исключительно в мой рот, но это видимо для того, чтобы лучше понимать извергающиеся из него крики.