Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера»
И снова тишина. Только изредка морозный ветер погромыхивает за окном какой-то жестью, возможно, табличками с ценой, прикрепленными к образцам памятников и надгробий.
И снова глуховатый, словно из бездны времени, голос Антокольского:
— Есть у меня очень нелюбимый человек, можно сказать, ненавистный. Это, как ни странно, — Шолохов. Я знаю его с юности. Хороший был, очень хороший. Но не сохранился. Его испортила "система". Жаль. Ходят слухи, и упорные, будто это не он автор "Тихого Дона". Нелепица. Шолохов — огромный талант, и я убежден — написал "Тихий Дон" он сам. И нечего тут плести черт знает что! — и стукнул своей массивной темной палкой, как царь Иван Грозный во гневе.
… Когда в свежевырытую могилу Востряковского кладбища опускали гроб с телом его жены, — сказал мне:
— Это место и для меня, будем опять рядом… Только к ней.
— Это все происходит, пока другие спорят, есть любовь или нет, ждать ее, свою единственную, или необязательно…
Своей любимой Зое почти восьмидесятилетний старец посвятил такое вот стихотворение:
Без шуток, без шубы, да и без грошаГлухая, немая осталась душа.Моя или чья-то, пустырь или сад,Душа остается и смотрит назад.А там — кладовая ненужных вещей,Там запах весны пробивается в щель.Я вместе с душой остаюсь в кладовой,Весь в дырах и пятнах, а все-таки твой.И все-таки ты, моя ранняя тень,Не сказка, не выдумка в пасмурный день.Наверно, три жизни на то загубя,Я буду таким, как любил я тебя.СТАРЫЕ ДАМЫ И НЕМНОЖКО ФИЛОСОФИИ
Рано или поздно… И ничего с этим не поделаешь. И сколько раз просыпаешься в холодном поту, увидев во сне собственную погибель.
Можно, конечно, стараться не думать о бренности своего существования… Читать, читать, зачитываться… Или поставить перед собой цель и идти к ней упорно, несгибаемо, изо дня в день, сметая на пути всякие антимонии, связанные с мыслями о бренности земного… Я вполне понимаю и тех, кто, тяготясь судьбой или судьбиной, очертя голову бросается в накопительство, с ног до макушки отдаваясь жажде разбогатеть, превзойти в этом всех прочих и похваляться потом, что вот, шагнул в ресторан, — и вся обслуга перед тобой в дугу, в рот, а точнее, в карман глядит. И ты этак небрежно кидаешь крупные купюры тому и тому. Ах, хорошо!
Я понимаю, понимаю тех, кто в жажде забвения от подступающего одиночества бросается в объятия женщин и не бывает при этом чересчур разборчивым… Одним словом, я понимаю всех, кто "нервно" воспринимает мысль о смерти и хочет уйти от всего этого в сторону, вбок, запить, наконец, от тоски и отчаяния.
Человек хрупок, равновесие его психики несложно нарушить… Хотя иной раз смотришь — богатырь, геркулес! А этот самый атлант с первобытным ужасом от злой необходимости идет вечером мимо заброшенного деревенского кладбища и робеет даже глянуть в сторону, где кресты.
И недаром среди детей считается, пожалуй, самым героическим сходить ночью на кладбище, доказав тем самым свою теперь уже несомненную храбрость.
Но есть, есть люди, понять которых мне сложно. То есть умом-то я, может, и схватываю, отчего они поступают так, а не иначе, но сердце дает сбой… Речь поведу о старых дамах "не нашего воспитания".
Однажды меня попросила зайти почти незнакомая женщина. К ней домой, "в любое удобное для вас время". Впрочем, просьбе этой я не очень удивился. Она назвала фамилию довольно известного писателя, чьей вдовой была.
Я пришел. На звонок вышла стройная, аккуратно причесанная и очень пожилая женщина. От ее изысканной кофточки в белоснежных кружевах, от легкого ветерка, который поднимала ее шелковая юбка, веяло хорошими духами.
Мы сели друг против друга. На столе дымились чашки со свежезаваренным чаем. Стеллажи вокруг нас были заставлены книгами. Висели хорошие картины художников, обладавших мастерством и вкусом. В просторные окна лил солнечный, чистый свет…
— Я пригласила вас, Лев Наумович, именно вас, — начала моя дама, — потому, что вы хоронили моего мужа и сделали все, что требовалось, уважительно и с тактом. Спасибо вам. Могу ли теперь и я рассчитывать на вашу помощь и такт?
Мне ничего другого не оставалось, как кивнуть. И я кивнул, совершенно не понимая, куда клонит эта сдержанная, интеллигентная старая дама, способная и в одиночестве не опускаться до кое-какого халата и плохо расчесанных волос.
— Моя просьба к вам самая простая — я должна быть уверена, что похороните меня именно и только вы. С этой целью я уже перечислила на Литфонд тысячу девятьсот рублей. Разумеется, — она посмотрела на меня твердыми голубоватыми глазами, — я хочу лежать под одним камнем с моим мужем. Там, в Переделкине… Сделайте, дружок, когда все свершится, соответствующую надпись.
Ее спокойствие при беседе "об этом" завораживало… Я чувствовал себя неловко, не знал, как реагировать. Что-то мямлил в ответ утешающее, супротивное. Мол, зачем же об этом, еще неизвестно, кто скорее уйдет на тот свет, вы или я, жизнь непредсказуема…
Она выслушала все это со свойственной ей терпеливой вежливостью, отпила из чашки и спокойно продолжала:
— Я много думала, как, когда, зачем. Философствовала, можно сказать, сама по себе, сама для себя. И пришла к выводу — бояться мне нечего. Смерть? Это так естественно в мои годы. Чтобы зря не расстраиваться — надо притерпеться к этой мысли, а затем даже видеть в ней утешение. Я неважно себя чувствую. Вполне возможно, умру от рака. Это нынче распространенная причина смерти, как вам известно.
Я ушел от нее не столько удрученный, сколько ошарашенный. Мне было тогда всего сорок пять, желания всякого рода кипели во мне. Хотелось жить, действовать, общаться с людьми, мчаться в поезде, купаться в реке, нестись в самолете… А тут… И ведь не мужчина, не этот официально признанный символ мужества, говорил со мной с величавым спокойствием о собственном конце, а хрупкая, сухонькая старая женщина.
Прошло время. Звонок:
— Дружок мой, это опять я, Наталья Федоровна… Очень хочу вас видеть. Если вам не сложно…
Приехал. Встретила так же, как и в первый раз, приветливо, без лишней суеты. Квартира, которую она убирала сама, сверкала чистотой, и запах отличных духов все так же исходил от хозяйки, одетой аккуратно, со вкусом и склонностью к старинному изяществу. И опять мы сидели друг против друга. Горячий душистый чай дымился в чашках, солнечный свет проникал в большие светлые окна, золотил седую голову хозяйки.
— Лев Наумович, дорогой, — начала она, передвигая на пальце обручальное кольцо, — я рискую попросить вас об одном одолжении. Не надо говорить "нет". Тем более удивляться. Я все хорошо обдумала. Я больше не хочу пребывать на этом свете. У меня есть надежда, что там мы встретимся с мужем. Я устала от одиночества. Мучиться, умирая, не хочу. Врачи почти уверены, что у меня рак. Зачем же и других людей заставлять ухаживать за истлевающим старушечьим телом? Вынуждать кого-то брезговать мной? Чтобы кто-то думал: "Сколько возни с этой бабкой! Скорей бы уж…". Достойнее решить дело самой. Мне гордость не позволяет даже думать, что настанет такой час, когда я окажусь вся, целиком, во власти чужой воли. Теперь о моей к вам непростой просьбе. Деньги есть. Прошу вас достать мне отравы… чтоб быстро и легко. Например, цианистого калия…
Я остолбенел и, кажется, парок над моей чашкой остолбенел тоже, и все вещи вокруг обратились в камень… Еле собрался с мыслями:
— Наталья Федоровна, о чем вы? Почему вы решили, что непременно рак? Сколько ошибок бывает! Вы прекрасно выглядите, с вами одно удовольствие беседовать. Да разве вы так уж одиноки? Есть же люди, которые вам звонят, приходят…