Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера»
— Меня выбросили!
Что мог ответить шофер Борис? Тем более не те у него с шефом были до сих пор отношения, когда "хозяин" хоть изредка заинтересованно расспрашивает тебя о твоих проблемах. Когда вы приятельствуете, несмотря на разницу "чинов"…
… "И аз воздам"… Подвезя своего опального шефа к подъезду его дома, шофер Борис, как сам признавался, неспроста задал ему с виду такой невинный вопрос:
— Когда вам завтра подавать машину?
Ту машину, которой никто, никогда, ни по какому сверхсрочному делу не имел права пользоваться, кроме "хозяина".
Алим Пшемахович ничего не ответил.
В Литературном словаре о нем написано: «В его поэзии сильны философские мотивы, осознание жизни как непрестанной борьбы и движения, как преодоления трудностей на пути к коммунистическому будущему». Так что мнение о нем шофера Бори или мое, или каких-то там литераторов, лишенных философских мотивов при анализе неординарных явлений действительности, никакой, в сущности, роли не играет. И пусть гремят "митинги в пользу дальнейшей перестройки, противу административно-командных игрищ, пусть бастуют шахтеры, требуя человеческих условий работы и жизни, — над прекрасно, за счет Литфонда, оборудованной дачей Алима Пшемаховича Кешокова мирно шелестит зеленая листва деревьев, отражаясь на мраморе отделки…
Ну что, что особенного? Мы ведь знаем теперь уж такие супердворцы, называемые скромненько "дачами" и занимаемые "застрельщиками" и даже "воителями" перестройки, и даже народными депутатами, что эта, литфондовская, по сравнению с ними — так себе… Ну а тем литераторам, кто и вовсе никаких дач не имеет, — туда и дорога, и нечего возникать со своими рассуждениями в пользу какой-то там "вселенской справедливости", нечего считать деньги в чужих карманах. Неэтично это, ну вы же все взрослые люди и давным-давно должны понять, что и как в этом мире продается, обменивается, покупается, признается, отвергается и в какие эпохи, и под каким соусом, и с чьего благословения.
Кстати, на похоронах Виктора Шкловского случилось ЧП. Кто-то украл его орден Красного Знамени. Говорили, из серии самых первых советских орденов. Отчитали меня:
— Куда же ты смотрел?!
Но разве за всем усмотришь? Тем более я тогда еще не знал, что уже началась "кампания" по коллекционированию орденов и продаже их за рубеж. Тем более таких, какой был у Шкловского, потускневших от многих промчавшихся десятилетий.
Разумеется, сейчас вся дача целиком принадлежит Алиму Пшемаховичу, ибо В. Шкловский умер… И с телефоном нет проблем.
"Гротеск живет рядом с утопией", — сказал когда-то Виктор Шкловский. Это определение путаницы жанров жизни подходит к ситуации Кешоков — Шкловский, не правда ли? Как, впрочем, и ко многим подобным, коими исключительно богато наше внешне регламентированное условностями, но внутренне путаное, хаотичное, весьма далекое от гармонии и подлинного благородства существование.
И я не откажу себе в удовольствии процитировать Виктора Борисовича Шкловского еще раз, причем написанное им, мастером парадокса, за несколько десятилетий до сегодняшних крутых дней великого перелома позиций, взглядов и судеб:
«Мы мыслим все более и более крупно.
Конфликты происходят уже не только между отдельными людьми, конфликты происходят между поколениями, социальными системами. Ирония не помогает. Она не спасет ни Антониони, ни Пазолини, ни Феллини — талантливейшего человека, который снял целый фильм о том, как он не может снять фильм, о том, как человек строит макет ракеты, которая должна унести его из этого мира в другой.
Пути Гильгамеша, с шестом переплывающего океан, кажутся трудными для его потомков.
Пишутся стихи о том, что стихотворение пишется.
Роман о романе, сценарий о сценарии.
Играют в теннис без мяча, но путешествия и Гильгамеша, и Одиссея, и Пантагрюэля, и даже Чичикова — должны иметь цель.
Верните мяч в игру.
Верните в жизнь подвиг.
Верните смысл движению, а не смысл достижения рекорда».
"Гротеск живет рядом с утопией"… Теперешний сосед великого насмешника и вольнодумца В. Шкловского — Г. М. Маленков. Их могилы бок о бок…
На похоронах В. Шкловского я спросил его юного родственника:
— Чем вы занимаетесь?
— Я всю жизнь мастерил для дедушки такую кровать, чтобы его позвонок не вдавливался в твердое…
— Всю жизнь?
— Всю жизнь, — подтвердил молодой человек.
Я отошел от него озадаченный.
"Гротеск живет рядом с утопией…" Это и о похоронах Константина Федина, являвшегося, как известно, не только писателем, председателем правления Союза писателей СССР, академиком АН СССР, но и общественным деятелем, депутатом Верховного Совета СССР.
Его гроб стоял в Доме Советской Армии. Предполагалось всенародное паломничество. И читатели оправдали надежды устроителей — не скажу, что "ломились", но шли… Правда, слез не было, но интерес проявлялся. Интерес и сочувствие родным, близким. Но это все мне мало запомнилось. Зато никогда не забыть "явления членов Политбюро народу".
В соответствии с "табелью о рангах" к подъезду величавого Дома Советской Армии подкатили черные, сверкающие парадной новизной ЗИЛы и две-три яркие реанимационные машины. Впрочем, могу и ошибиться, думаю даже, что наверняка ошибся — не две-три, а ровно столько, сколько вылезло из ЗИЛов членов Политбюро.
Понять заботливых "гувернанток", "бонн" и "нянек" вполне можно — из ЗИЛов с трудом, с усердием, какие-то помятенькие, выбирались глубокие старички… Тогда я впервые увидел К. У. Черненко, будущего нашего "начальника всех начальников", "верного ленинца" и т. п. Потоптавшись на месте, кое-как расправив свои бедные, слабые члены, представители высшей власти стали подниматься по ступеням парадной лестницы, которая вела на второй этаж, к гробу… Я искренне посочувствовал старым, больным людям, которым приходится преодолевать всяческие препятствия, не соответствующие ни возрасту, ни физическим возможностям. Это было, да простит меня Бог, зрелище убогое до ужаса, до желания отвернуться, зажмуриться… Шел семьдесят седьмой год, когда я только что отлежал с первым инфарктом… Тусклые глаза, еле передвигающиеся ноги, костлявые руки, дряблая, желто-лиловатенькая кожа, провисающая на белоснежные, крепко накрахмаленные воротнички… Но какова жажда стоять у руля! Какова воля к достижениям и рекордам! Хоть и медленно, и с великим трудом, но к гробу поднялись, у гроба, надев траурные повязки, постояли… В глазах простых людей, наблюдавших все это, я легко читал охватившие и меня чувства и мысли: "Зачем? Зачем вам, бедные старички, тащить такой груз?! Вам бы в самую пору полеживать где-нибудь на дачной верандочке, беседовать с правнуками, жевать витамины в виде свежей, с грядки, клубники…"
Но что тогда было наше мнение! И уж, конечно, никто из нас и предположить не мог, что неустойчиво передвигающийся по ровному полу старичок К. У. Черненко превратится через пять лет в нашего "вождя", "продолжателя дела Ленина" и т. п.!
Нет, положительно, реанимационных машин было ровно столько, сколько и прибывших на похороны членов Политбюро ЦК КПСС.
Однако самое обескураживающее воспоминание того жаркого летнего дня — это, если можно так выразиться, "подъем А. Я. Пельше"… Если К. У. Черненко еще передвигал ноги, то несчастный власть предержащий старец Пельше вообще не в силах был самостоятельно одолеть ни метра… Чудовищное, воистину гротескное зрелище — "подъем" бессильного старца ко гробу усопшего писателя сообразно где-то, кем-то, когда-то разработанному ритуалу! Арвида Яновича вынесли из машины, соблюдая все меры деликатности, дюжие телохранители и понесли вверх по ступенькам и, как некий драгоценный сосуд, поставили возле гроба на те несколько минут, которые, по их расчетам, хрупкий сосуд этот способен обойтись без их помощи.